Г. В. Плеханов
Сочниеиня - Том II.
Наши разногласия

Глава IV.
Капитализм и наши задачи

1. Характер предстоящей революции

Сказанное в конце предыдущей главы нуждается в пояснении. Самые недвусмысленные взгляды подают повод к ошибочным истолко­ваниям, если только такие истолкования служат для защиты чьей-нибудь «программы». Мы должны ставить точки над i, потому что, не видя таких точек, наши противники могут, по «недоразумению», принять i за фиту или ижицу. Всегда лучше самому сделать вывод из своих посылок, чем полагаться, в этом случае, на добрую волю другого. Кроме того, русские программные вопросы до такой степени исключительно при­урочивались к нашей «самобытности», что нельзя считать напрасной тра­той времени попытку рассмотрения этих вопросов с той точки зрения, с которой самобытность оказывается лишь славянофильством, или «без лести преданным», или взбунтовавшимся и перебежавшим в револю­ционный лагерь. Верна или не верна такая точка зрения, правильно или не правильно рассуждают люди, ее держащиеся, — несомненно, во вся­ком случае, что несправедливо было бы упрекать их в повторении давно уже всем известных и давно уже многим надоевших «теорий».

Итак, что же именно делать «некоторой части социалистов», убе­дившейся в «исторической неизбежности русского капитализма»? Ка­кую действительную пользу для дела русского рабочего класса можно извлечь из того обстоятельства, что начало социалистического движения почти совпало у нас с падением экономических порядков доброго ста­рого времени? Вот вопросы, на которые мы необходимо должны отве­тить.

Мы не позабудем этой обязанности. Но слою принадлежит пока не нам; оно осталось, как помните, за г. Тихомировым, и он должен вос­пользоваться им по всем законам, божеским и человеческим. Мы до­вольно коротко и с большою для нас пользой ознакомились с общими основаниями его философско-исторической и социально-политической теории. Для вразумления непонимающих и для побиения «несогласно-мыслящих», г. Тихомиров заставил пройти перед нами старуху-историю, с ее «невероятными путями», западную Европу, с ее капитализмом, и, наконец, матушку Русь, с ее китайской неподвижностью и поземельной общиной. Он уяснил нам и прошлое и настоящее. Но можем ли мы удо­вольствоваться этим? Откажемся ли мы заглянуть в будущее?

Что сулит России это будущее?

Нам казалось, что прежде всего — торжество буржуазии и начало политической и экономической эмансипации рабочего класса. Такой исход казался нам самым вероятным, в виду многих и многих фактов. Мы исследовали современное положение нашего народного хозяйства и решили, что не спасут его старинных основ никакие реформы. Но мы рассуждали так, забывая, что «история человечества идет подчас са­мыми невероятными путями». Г. Тихомиров твердо помнит это основное положение своей философско-исторической теории, и потому, в своих экскурсиях в область будущего, он не смущается невероятностью изо­бражаемой им картины. Последуем же за ним и посмотрим, не ока­жется ли народовольская революция действительнее народнических реформ.

На нашей дороге нас ждет, во-первых, очень приятное известие. России предстоит революция, «мы идем к катастрофе». Это очень при­ятно, хотя, право, невольно чувствуешь страх, когда г. Тихомиров на­чинает разъяснять смысл и без того грозной картины высоким «штилем» во вкусе старика Державина. Попытки правительства затормозить рево­люционное движение страны «только ускоряют наступление того страш­ного и торжественного момента, когда Россия с размаху (!) войдет в полосу революционного разрушения, как низвергается река», и пр. Хо­рошо пишет г. Тихомиров! Но соловья не накормишь баснями, хотя бы это были басни самого дедушки Крылова. Спора нет: «полоса револю­ционного разрушения» была бы счастливой полосой в истории нашего отечества; но нам все-таки интересно узнать, что может принести Рос­сии революция, что «нас ждет за этой таинственной чертой, где бурлят и пенятся волны исторического потока»?

«Начало социалистической организации» — отвечает г. Тихомиров, вопреки мнению «некоторых», полагающих, что нас ждет «царство ка­питализма».

Как игру судьбы постичь! Вот уж поистине невероятная старуха эта история! Водила она, водила «Запад» по всевозможным мытарствам своих «путей» — и все-таки до сих пор еще не развязала его с капита­листическим производством; нас же она оставляла в покос, не двигала с места в течение целых столетий, а теперь сразу хочет перенести в выс­ший класс своей школы. За какие же это добродетели? Не за то ли, что мы все это время смирно сидели и не приставали к ней с теми не­скромными вопросами, на которые такой большой мастер «свободо­язычный» Запад?

Впрочем, мы сами начинаем впадать в непозволительное «евободо­язычие». Наш скептицизм совсем неуместен ввиду того, что история любит подчас пройтись невероятным путем, как Хлестаков любил иногда «прочитать что-нибудь смешное». Credo, quia absurdum!

Признавая вполне вероятными самые невероятные прихоти взбал­мошной старухи, мы все-таки позволим себе спросить, — какими сред­ствами обладает история для выполнения обещания, сделанного за нее г. Тихомировым? Через какие страны проходит путь, ведущий нас к «началу социалистической организации»?

Как отвечает на этот вопрос наш автор, что говорит редактируе­мый им «Вестник»?

Просим читателя не забывать, что программа «Вестника Народной Воли» «охватывает элементы, в некоторой мере нетождественные между собою». Каждый из этих элементов отстаивает свое существо­вание, каждый стремится жить и развиваться, не всегда без ущерба для своего антагониста. Отсюда — противоречия и невозможность составить себе ясное представление о программе этого журнала. Очевидно одно: г. Тихомиров не считает себя связанным не только тем, что говорит его соредактор, но даже и тем, что говорит он сам, в тех случаях, когда соло сменяется дуэтом и к его голосу присоединяется голос почтенного П. Л. Лаврова. Так, напр., по словам г. Лаврова, партия «Нар. Воли» «направляет все свои силы^[1] (курсив наш) против главного врага, ме­шающего сколько-нибудь рациональному приступу к решению задачи», следующим образом формулированной одним из членов нашей группы^[2]: — «помочь нашему рабочему классу выработаться в сознатель­ную общественную силу, восполнить до некоторой степени недостаток его исторического опыта и вместе с ним бороться за освобождение всего трудящегося населения России». Если действительность соответствует тому, что говорит почтенный автор «Исторических Писем», то настоя­щая задача партии «Народной Воли» сводится к расчищению пути для русской социал-демократии будущего. Вместе с тем, роль названной партии оказывается чисто отрицательной. Она не подготовляет элемен­тов для организации русской рабочей партии, но «направляет все свои силы против главного врага», мешающего не только решению, но даже и приступу к решению подобной задачи. Какого же врага имеет в виду г. Лавров? Всякий согласится, что таким врагом может быть в настоя­щее время только абсолютизм, сковывающий все живые силы России; тем более должны признать это народовольцы, не один раз печатно вы­сказавшие ту мысль, что в нашем отечестве не политический строй опи­рается на известного рода экономические отношения, а, наоборот, эти последние обязаны своим существованием абсолютизму. Но если это так, то «Народная Воля» борется ни более, ни менее, как за полити­ческое освобождение своей родины, и «начало социалистической орга­низации России» естественно отодвигается к тому времени, когда рус­ский рабочий класс сложится, наконец, в сознательную общественную силу. Говоря иначе, партия «Народной Воли» есть партия конститу­ционная, прежде всего и главным, если не исключительным, образом, так как в сторону разрушения абсолютизма она «направляет теперь все свои силы». Кажется так? Или, быть может, «Народная Воля» не отли­чается таким «пристрастием к конституции»? Но тогда, как же понимать деятельность, сводящуюся к борьбе против абсолютизма для «воз­можного осуществления» в будущем социал-демократической задачи? Некоторые народовольческие писатели   действительно не отличаются большим пристрастием к слову — конституция и уверяют, что партия их стремится к «народоправлению». Но между народоправлением и де­мократической конституцией разница так же велика, как между мокро­ступами и калошами, т. е. ограничивается заменой неуклюжего русского слова общепринятым иностранным. Кроме того, во всяком цивилизован­ном обществе, демократия или, если угодно, народоправление опять-таки предполагает хоть некоторую политическую подготовку народа, если только «народоправление» не означает правления кружка людей, спе­кулирующих на народную волю. Значит, и демократическая конститу­ция — цель не столь еще близкая, и достижимая лишь путем сплочения производительного класса в особую демократическую партию. Но у нас в России «главный враг» мешает даже «сколько-нибудь рациональному приступу» к решению социально-политических задач рабочего класса. Значит, долой «врага»! Да здравствует «пристрастие» к политической свободе, а следовательно, и к конституции? Деятельность партии «На­родной Воли» приобретает ясный и определенный смысл.

К таким логическим выводам приходим мы, читая библиографиче­скую заметку П. Л. Лаврова. Здесь все ясно, хотя, быть может, и не все симпатично тому или другому читателю. К сожалению, библиогра­фических заметок недостаточно для уяснения тенденций «социально-политического» журнала, и мы коснулись здесь заметки г. Лаврова лишь потому, что она содержит прямой ответ нашей группе. Руководящие же статьи и непосредственные заявления редакции «Вестника» только за­путывают вопрос о действительном направлении этого органа. Возьмите «Объявление» об его издании и прочтите строки, относящиеся к спо­собу осуществления общих целей социализма: вы подумаете, что имеете дело с «убежденными» социал-демократами. — «Эти общие всем социа­листам цели, — говорят гг. редакторы, — могут быть достигнуты лишь одним путем (заметьте это, читатель!): рабочий класс (городской и сельский) должен постепенно сплачиваться и организоваться в обще­ственную силу, соединенную общими интересами и стремлениями к об­щим целям; эта сила в процессе сплочения должна постепенно подрывать существующий экономический и политический порядок, скрепляя, вслед­ствие самой борьбы, свою организацию и вырастая в могуществе, пока ей удастся окончательно низвергнуть существующий порядок». Авторы «Объявления» прибавляют даже, что «в сознании необходимости этого пути сходятся социалисты-революционеры всех стран». Ввиду этого можно думать, что «русский социализм, как он выразился в партии На­родной Воли», есть ни более, ни менее, как русская социал-демократия. «Объявление» выясняет, по-видимому, задачи народовольческой партии еще яснее, чем библиографическая заметка г. Лаврова, и еще ближе, чем она подходит ко взглядам «мыслящих социалистов» всех цивили­зованных стран. Известно, однако, что русские люди часто имеют две мерки, два критерия для оценки общественных явлений: один для «За­пада», а другой для домашнего обихода. Никогда не отказываясь сим­патизировать наиболее передовым идеалам «Европы», русский человек часто ухитряется прибавить такое многозначительное «но» к своему исповеданию общечеловеческой веры, что дорогие ему идеалы превра­щаются в нечто совершенно неузнаваемое. Само собою разумеется, что без такого «но» не обходится и занимающее нас «Объявление»; понятно также, что нельзя сказать ничего решительного о программе «Вест­ника», пока не совершится трудный переход ее с Запада на Восток. Взглянем же на «Объявление» с этой опасной стороны, и взглянем вни­мательно, так как авторы его русские суть, и ничто русское им, ве­роятно, не чуждо.

«Но программа русского социализма — читаем мы на той же V странице «Объявления», — в настоящую минуту, при данных условиях, не может ограничиться этими общими стремлениями социализма. Перед каждою общественною группою история поставила в наше время эти самые задачи в иной форме, сообразно экономическим, юридическим и культурным условиям среды. Партия Народной Воли убедилась, что пе­ред подданными Российской империи эти задачи поставлены теперь неизбежно в форме необходимости изменения политического строя России для возможности дальнейшего здорового развития всякой про­грессивной партии, в том числе (курсив принадлежит нам) и партии со­циалисти-ческой»... Поэтому, «рядом с социалистическими целями, со­ставляющими сущность программы русской социалистической партии, в эту программу входит ближайшая задача: подготовить и ускорить изменение политического строя России».

Нужно сознаться, что уже это первое «но», сопровождающее изло­жение «общих социалистических целей русской социалистической пар­тии», отличается большою неясностью и неопределенностью. Настоящее уравнение со многими неизвестными! Читатель остается в полном недо­умении  относительно того,  что понимает редакция  под  «изменением политического строя России»? «Народоправление» ли это, упоминаемое гг. Тихомировым и К. Т., или низвержение «главного врага» и т. д., т. е.  попросту падение абсолютизма? И почему эта «ближайшая за­дача» стоит «рядом с общими социалистическими целями», а не выте­кает из них в порядке логической последовательности? Обо всем этом можно только догадываться. Многие из наших догадок будут вероятны, но ни одна не будет бесспорной. В самом деле, редакция говорит,   что желательное для нее «изменение» должно дать «возможность дальней­шего здорового развития всякой прогрессивной партии, в том числе и партии социалистической». Какие же это другие «прогрессивные пар­тии»? Очевидно, буржуазные. Но «здоровое развитие» буржуазных пар­тий в области политики немыслимо без соответствующего ему «даль­нейшего здорового развития» в сфере экономической. Значит, бур­жуазное развитие будет прогрессивным для России явлением? По-видимому, именно это выходит из слов редакции. Что касается до нас, то мы, с некоторыми, весьма, впрочем, существенными оговорками, готовы согласиться с этим мнением. Но дело не в нас, а в одном из авторов «Объявления», г. Тихомирове, который, как мы уже знаем, рекомендует своим читателям «не сотворять себе кумира из частного предпринима­тельского капитала». Из сказанного им о том, что именно «сумеет та­кого  рода  капитал сделать для России», — выходит, что «дальнейшее здоровое развитие» буржуазных партий будет для нее, пожалуй, чистым убытком. Да и «Объявление» торопится заявить, что социалистическая партия (как и все другие партии, заметим мы мимоходом) считает себя представительницею истинного и  единственно возможного  прогресса».

Значит, нет никаких других прогрессивных партий? Но тогда при чем же здесь их «дальнейшее здоровое развитие»?

Если, по мнению русской социалистической партии, «изменение политического строя России» должно произойти в интересах прогрес­сивных партий, и в то же время никаких других прогрессивных партий, кроме социалистической, не существует, то названное «изменение» со­вершится исключительно в интересах этой последней. Другими словами, предстоящая революция должна повести, по крайней мере, к торжеству уже упомянутого «народоправления», т. е. к политическому господству «рабочего класса, городского и сельского». Но ведь «социалисты-рево­люционеры всех стран» сходятся «в сознании» той истины, что рабочий класс может лишь «постепенно подрывать существующий экономиче­ский и политический порядок», а, следовательно также, «постепенно» приближать время своего господства. Точно так же «социалисты револю­ционеры всех стран» согласны, по словам редакции, в том что к социа­листической революции можно прилги «лишь одним путем» — путем по­степенного сплачивания и организации рабочего класса в «обществен­ную силу» и т. д. Может быть, «Вестник Народной Воли» видит в такой организации главную задачу русских социалистов? Но мы знаем уже, что в современной России, по мнению г. Лаврова, существует некий «главный враг», мешающий «сколько-нибудь рациональному приступу к решению такой задачи». А пока не решена эта задача, невозможна и социалистическая революция, невозможно и народоправление. Значит, не их имеет в виду редакция, говоря об «изменении политического строя России»? Но что же, наконец, понимает она под этим таинствен­ным изменением? Не ту ли самую конституцию, «пристрастие» в кото­рой «несколько непонятно» г. Тихомирову? Каким прогрессивным пар­тиям создает «Народная Воля» «возможность» дальнейшего «здорового развития»? Не партии ли «частного предпринимательского капитала»? Как все ясно было на «Западе», и как все потемнело на Востоке! И все это затмение получилось, благодаря одному только «но», сопро­вождающему изображение  «общих целей социализма».  Что за таин­ственная сила в этом коротеньком словечке? Дело очень просто.

Именно с интересующего нас пункта и начинается тот процесс, благодаря которому составные элементы программы «Вестника» оказы­ваются «в некоторой (и даже очень значительной) мере нетождествен­ными между собою». Восток вступает в борьбу с Западом, как только оканчивается изложение «общих целей социализма» и единственного пути, ведущего к их осуществлению. И эта-то борьба, глухая и скрытая в начале, — доходит до полного разгара в статье «Чего нам ждать от революции?». Запад берется в ней «под сомнение». По поводу его исто­рии г. Тихомиров вдается в длинные и довольно «рискованные» рассу­ждения о «рискованных» и «невероятных путях» истории вообще, и в конце концов указанный «Объявлением» единственный путь к победе социализма — превращается в стереотипное издание программы покой­ного «Набата», дополненное лишь некоторыми иллюстрациями самобыт­ности г. Тихомирова. Все изменяется до неузнаваемости, все превра­щается в свою противоположность по сю сторону маленького «но», отделяющего западную территорию редакционного миросозерцания — от восточной, или, вернее, взгляды, находящиеся в общинном владении гг. редакторов, от взглядов, составляющих частную собственность г. Ти­хомирова. И вся эта транссубстанциация совершается с помощью не­скольких новых «но», выловленных из статей П. Н. Ткачева. Само собою разумеется, что аргумент, неубедительный в устах редактора «Набата», не станет убедительнее на страницах «Вестника Народной Воли». Но встреча со старым знакомым всегда приятна, и уже по одному этому мы не устояли бы перед искушением остановить внимание читателя на аргументации г. Тихомирова.

Как истинный последователь Бланки, — или, вернее, Ткачева — г. Ти­хомиров, приступая к обсуждению тех или других революционных во­просов, прежде всего стремится поставить на место исторического раз­вития свою собственную волю, заменить инициативу класса инициати­вой комитета, превратить в дело тайной организации — дело всего ра­бочего населения страны. Не легко совершать такие фокусы на глазах людей, хоть немного затронутых пропагандой современного социализма, хоть на половину убежденных в том, что «освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». Поэтому наш автор и старается доказать, что дело Исполнительного Комитета будет всенародным делом не только в смысле интереса, но также в смысле воли и сознания. Вынужденный согласиться, что историческое развитие мало способствовало до сих пор выработке социалистического сознания и революционных (а не бунтов­ских только) тенденций в русском народе, — он с тем большим усер­дием убеждает нас в прочности, непоколебимости доисторических форм русского быта и миросозерцания.

Экономическая революция, к которой близится Запад, после про­должительного и трудного движения, оказывается очень близкой к нам, благодаря нашему вековому застою. Но так как некоторое знакомство с историей может вызвать сомнение в подобной близости, то читателям и ставится на вид, что исторические пути «бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать». Своеобразность излюбленной нашими бакунистами схемы русского об­щественного развития становится, таким образом, как бы некоторым ручательством за ее вероятность. Подобным же образом обходится не­обходимость придания классового характера борьбе за экономическое освобождение рабочих.

Противопоставление России Западу и здесь с успехом разрешает все трудности. На Западе существуют классы, резко разграниченные экономически, сильные и сплоченные политически. Самое государство является там результатом классовой борьбы и ее орудием в руках побе­дителей. Поэтому овладеть государственной властью там можно, лишь противопоставивши классу класс, лишь победивши победителей. У нас — не то, у нас отношение общества к государству прямо противоположно западноевропейскому. У нас не борьба классов обусловливает данный государственный строй, а, наоборот, этот строй вызывает к жизни те или другие классы, с их борьбой и антагонизмом. Если бы государство решилось изменить свою политику, то, лишенные его поддержки, высшие классы были бы осуждены на гибель, а народные начала первобытного коллективизма получили бы возможность «дальнейшего здорового раз­вития». Но правительство Романовых не хочет и не может отказаться от своих дворянско-буржуазных традиций, между тем как мы и хотим, и можем сделать это, мы одушевлены идеалами экономического равен­ства и «народоправления». Поэтому долой Романовых, и да здравствует наш комитет! — вот неизменная схема российско-якобинской аргумента­ции, встречается ли она в оригинале, т. е. в «письме к Фридриху Эн­гельсу» или в «списке», т. е. в статье «Чего нам ждать от революции?».

Мы говорили уже, что основные посылки ткачевской программы заимствованы из того же источника, из которого черпали свою полити­ческую мудрость и русские анархисты. Бакунинские теории легли в ос­нову учений обеих фракций. Но этим не ограничилось, как известно, влияние Бакунина. Он имел учеников и на «Западе», т. е. в тех самых странах, которые так охотно противопоставлялись им России. И заме­чательно, что западные последователи автора «Государственности и анархии» приписывают государству такую же преобладающую роль в истории отношений своих, «западноевропейских», классов, какую гг. Ткачев и Тихомиров отводят ему лишь в России, так сказать, «не в пример» прочим странам. «Уничтожьте правительственную диктатуру, — говорит Артур Арну, обращаясь к французским рабочим, — и у вас останутся только подобные друг другу люди, только эко­номические силы, равновесие которых немедленно восстановится, вслед­ствие самого простого закона статики. ... Итак, государством, одним только государством, причиняется ваша нищета и слабость, равно как сила и дерзость ваших врагов»^[3]. Западные анархисты рассуждают в этом случае смелее и последовательнее русских бакунистов и ткачевистов. В истории решительно всех стран доводится ими до нуля значение того экономического фактора, который, по мнению их русских «ком­паньонов», осужден на бездействие только в России. Отличительная черта русской самобытности превращается, таким образом, в космопо­литический призрак анархического невежества. Объективное условие развития одной страны оказывается субъективным недостатком, логи­ческим промахом «некоторой части социалистов» всех цивилизованных народов.

Утрачивая,  вследствие этого, значительную долю своей самобыт­ности, рассуждения русских якобинцев не лишаются, однако, своей поучительности. Не говоря ничего нового о том, как надо смотреть на нашу действительность, они собственным примером прекрасно показывают, как не надо смотреть на нее, как не надо истолковывать ее ха­рактерные стороны.

По обычной манере русских якобинцев, г. Тихомиров старается доказать своим читателям, что — как выражался когда-то Ткачев — «переживаемый нами момент особенно благоприятен для социальной революции». Он подвергает анализу современное соотношение всех общественных сил на русской почве и приходит к тому выводу, что из предстоящей революции ничего, кроме «начала социалистической орга­низации России», выйти не может. За доказательствами ему не при­шлось идти далеко. «Письмо к Ф. Энгельсу» представляет собою кон­центрированный экстракт российско-якобинской аргументации, сохра­нивший в течение целых десяти лет всю прелесть свежести и новизны для многих и многих читателей. Стоит только развести этот экстракт в горячей воде красноречия, и из него получатся все свойственные г. Ти­хомирову ожидания от революции. Приглядимся поближе к этому упро­щенному способу приготовления «новой» программы. Начнем с «фак­тора» политического.

Что заключается на этот конец в ткачевском консерве?

Читатель помнит, конечно, обширные выписки, сделанные нами выше из «Открытого письма к Фр. Энгельсу». Он не забыл ткачевской уверенности в том, что хотя «у нас нет городского пролетариата, но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угне­тающим его государством у нас нет никакого среднего сословия». Это-то отсутствие буржуазии и ложится в основу всех политических рассужде­ний г. Тихомирова.

По его словам, наша буржуазия ничтожна в экономическом, бес­сильна в политическом смысле. Что же касается народа, то у него «есть некоторые пункты, на которых он не может разбиться на группы, а, напротив, всегда представляется вполне единодушным» (стр. 251). Пер­вым из этих пунктов оказываются «представления относительно вер­ховной власти». Дело в том, что «верховная власть, по воззрениям на­рода, есть представительство общенародное, а отнюдь не классовое. Только несокрушимою прочностью такого убеждения поддерживалась власть самих царей». Этим-то убеждением в общенародном характере нашей верховной власти и укрепляется вера г. Тихомирова в недалекое торжество народоправления. Переход к последнему от самодержавия царей «не составляет чего-нибудь оригинального [?]. Французский на­род так же точно от идеи о самодержавном короле, способном говорить l’etat c’est moi’, перешел без затруднения (?!) к идее о peuple souverain. Господство самодержавного народа там не могло фактически устано­виться, благодаря силе буржуазии»; у нас нет буржуазии, поэтому ничто не мешает у нас торжеству народоправления, «если только самодер­жавие не продержится достаточно долго для того, чтобы дать буржуа­зии время окрепнуть до такой степени, которая необходима для орга­низации всего нашего производства на капиталистических началах». Но «едва ли Россия в современном хаотическом состоянии может ждать, пока буржуазия сложится сама настолько, чтобы уметь привести этот хаос к какому-нибудь порядку, хотя бы даже буржуазному»... По­тому, «если мы доживем до крушения существующего строя раньше этого то буржуазия не имеет никаких данных захватить политическую власть».

Мы видим отсюда, что «переживаемый нами момент», действительно, очень благоприятен для социальной революции: с одной стороны — «едва ли Россия может ждать», а с другой — и власть-то захватить, кроме народа, да, пожалуй, революционной партии, решительно некому. П. Н. Ткачев был совершенно прав, говоря, что социальная революция будет «теперь  или очень не скоро, быть может, никогда». Но в таком случае неправ был П. Л. Лавров, называвший это уверение спекуляцией на невежестве русских читателей.

Мы видим также, что по вопросу о «политическом факторе» разо­гревшие ткачевских доводов не причинило больших хлопот г. Тихомирову. Ему оставалось только дополнить частным примером общие рас­суждения П. Н. Ткачева о силе западной — и бессилии русской буржуазии. Таким примером и послужила для него великая революция, бла­годаря которой французский народ, наверное, сделался бы самодержав­ным, если бы этому не помешала сила буржуазии.

«Счастливы люди, у которых есть абсолютный принцип, — говорил Н. Г. Чернышевский. — Им не нужно ни наблюдать фактов, ни думать: у них заранее готово лекарство для всякой болезни и для всякой болезни одно и то же лекарство, как у знаменитого доктора, каждому пациенту говорившего — purgare et clystirizare... Подобными талисманами обладают многие. Для «значительного лица», к которому обратился Акакий Ака­киевич по поводу пропажи шинели, талисманом было «распечь». Для экономистов отсталой школы таким же талисманом служит прелестный девиз: «невмешательство государства». Наконец, прибавим мы от себя, для «русских социалистов», не менее отсталой школы, роль этого та­лисмана играет «буржуазия». Ссылка на ее слабость или совершенное отсутствие решает все самые трудные вопросы прошедшего, настоящего и будущего времени. Г. Тихомиров занимает не последнее место между счастливыми обладателями этого философского камня. Почему во Фран­ции не установилось «самодержавие народа»? Потому, что этому поме­шала «сила буржуазии». Почему у нас оно установится, когда народ «разочаруется в самодержавии царей»? Потому, что у нас слаба бур­жуазия. Почему на Западе единственным путем для осуществления «об­щих всем социалистам целей» является медленный и постепенный путь организации рабочего класса, городского и сельского, «в сознательную общественную силу», между тем как у нас «говорят иногда», что «захват власти революционерами» может послужить исходным пунктом «революции», которая в свою очередь послужит исходным пунктом «социа­листической организации России»? Опять-таки, потому, что у нас очень слаба сильная на Западе буржуазия. Purgare et clystirizare, — как упро­щается теория медицины, как облегчается медицинская практика этим талисманом! К сожалению, общественные вопросы несколько сложнее вопросов медицины, и потому даже родственные мольеровскому док­тору публицисты должны были бы запастись более хитрыми талисманами. Можно держать пари, что ключ, находящийся в распоряжении «русских социалистов», не отопрет им дверей ко многим историческим вопросам. Почему испанский народ, разочаровавшись «в самодержавии царей», не перешел «без затруднения» к идее о самодержавном народе? Положим, Испания есть одна из самых «западных» стран Европы, но ведь и сам г. Тихомиров не решится приписать большой силы испанской буржуазии в особенности начала нынешнего столетия. К тому же и «принципы общинного землевладения» были и остаются, как это пока­зали недавние исследования г. Лучицкого, гораздо более распространен­ными в Испании, чем в какой-либо другой еретической стране. Как ни бейся, а тихомировским ключом не отопрешь этой двери!

Мы позволим себе придти на помощь «русским социалистам» в этом затруднительном обстоятельстве. Если ум хорошо, а два еще лучше, то с таким же правом можно сказать, что два талисмана лучше одного, хотя бы и хорошего. Так вот, почему бы им не прибавить к «буржуазии» еще какого-нибудь не менее магического слова, скажем, католицизма, протестантизма или вообще не православного вероиспо­ведания. Положим, этот талисман не нов и довольно-таки поистерся в руках славянофилов консервативного направления, но все-таки он едва ли не универсальнее «буржуазии». Ведь большой еще вопрос, точно ли у нас нет буржуазии и точно ли она, — если и есть, — «слабее» буржуазии всех западных стран, всех периодов «разочарования народа в самодержавии царей»; православие же составляет несомненный, «истинно и крепко русский» признак, совершенно чуждый европейскому Западу. С помощью его очень легко было бы решить вопрос о том, что помешало «фактическому установлению господства самодержавного на­рода» в Испании двадцатых годов, вовсе не имевшей сильной буржуазии. Довольно было бы сослаться на католичество. Право, попробовали бы, господа!

Впрочем, мы далеки от мысли унижать значение тихомировского талисмана; мы не только знаем цену ему, но и сами хотим попробовать применить его к делу. Почему на Западе «мыслящие» социалисты знают, о чем они говорят, и не вносят тихомировской путаницы в разбираемые ими вопросы? Не потому ли, что «западная» буржуазия сильнее нашей? Очень на то похоже! Там, где сильна буржуазия, велико и экономи­ческое развитие страны, ясны и определенны все социальные отношения. А там, где ясны социальные отношения, нет места и фантастическому решению политических вопросов; вот почему «на Западе» только совсем уже безнадежным в умственном отношении людям свойственна та «анар­хия мысли», которая характеризует часто даже «убежденных и мыслящих социалистов» России. Итак, если г. Тихомиров пишет из рук вон плохие публицистические статьи, то в этом нужно винить не его, а слабость нашей буржуазии. Читатель видит, что любимый ключик на­шего автора открывает подчас очень хитрые ларчики.

Не составляя чего-нибудь «оригинального», доводы г. Тихомирова поражают, тем не менее, своею  «рискованностью». Откуда заключил г. Тихомиров, что верховная власть есть, по народным понятиям, «пред­ставительство»? Мы полагали до сих пор, что нынешние «представле­ния народа относительно верховной власти» объясняются тем, что он не имеет решительно никакого понятия о  представительстве.  Подданные персидского шаха, египетского хедива и китайского императора имеют такие же нелепые предрассудки относительно своей верховной власти, как и русские крестьяне. Следует ли отсюда, что персы, египтяне  и китайцы с такою же легкостью перейдут к «идее о peuple souverain»? Если так, то чем более удаляемся мы на Восток, тем более приближаемся к торжеству народоправления. Далее, — почему думает г. Тихомиров, что, «разочаровавшись в самодержавии царей», народ наш может стать лишь сторонником своего собственного самодержавия? Разве ошибочное по­нятие о сущности абсолютизма гарантировало когда-нибудь отдельную личность или целый народ от ошибочных представлений о сущности ограниченной монархии или буржуазной республики? «Против государ­ства классового, если только этот характер его делается сколько-нибудь заметным, единодушно станут миллионы народа» — говорит г. Тихоми­ров. Но в том-то и дело, что сознание недостатков настоящего еще не дает народу правильного понятия о будущем. Разве абсолютная мо­нархия не была у нас, как и везде, «классовым государством»? Ведь сам г. Тихомиров признает в нашей истории «существование дворянства, как сословия действительно господствующего», по крайней мере, с «указа о вольности». И  разве народ не объяснял именно влиянием и даже прямым заговором бар и чиновников всех невыгодных для него постановлений нашего законодательства, всех произвольных и стеснительных распоряжений администрации? А если это так, то классовый характер нашей монархии был очень заметным. Полагаем, что протест против классового государства проходит красною нитью через всю нашу историю. Против него, действительно, «восставали миллионы», хотя, к сожалению, далеко не так «единодушно», как это предсказывает г. Ти­хомиров относительно будущего. И что же вышло из этих протестов? Уничтожили они «классовое государство», привели они народ к тому убеждению, что  действительная  «верховная власть»  не соответствует его политическим идеалам? Если нет, то что же гарантирует нас от продолжения той же печальной истории и при конституционной мо­нархии? Разочарование народа «в самодержавии царей»? Но от чего же спасет оно народ, чему оно помешает? Ведь слабая сторона политиче­ского миросозерцания народа заключается, по словам г. Тихомирова, в выводах, а не в посылках. Если верить нашему автору, то русский народ хорошо знает, какою должна быть верховная власть; он требует, чтобы она была «представительством общенародным», и путается лишь в тех случаях, когда ему приходится определить, — соответствует ли его идеа­лам данный вид государственного устройства? Заметивши одну ошибку, он может впасть в другую, не менее печальную и грубую. Он может не знать, при каких условиях его собственные верховные права перестанут быть пустым и лицемерным словом, завесой, прикрывающей политиче­ское господство высших классов. Допускает ли г. Тихомиров, что рус­ский народ действительно может не знать упомянутых условий? Что касается нас, то мы нимало не поколеблемся ответить на этот вопрос утвердительно: не только может, но даже, наверное, не знает. А если не знает, то будет ошибаться, а если будет ошибаться, — и поскольку бу­дет ошибаться, — не осуществит и приписываемых ему Тихомировым идеалов, т. е. не будет самодержавным. Г. Тихомиров считает подоб­ные политические неудачи народа возможными лишь на «Западе» и немыслимыми на его излюбленном Востоке, в странах, спасенных за­ботливой историей от язвы капитализма. Это было бы резонно и уте­шительно, если бы политические представления народа не были бы тесно связаны с экономическим его развитием. К сожалению, связь эта несо­мненна, и народ разочаровывается «в самодержавии царей» лишь там, где экономические отношения его утрачивают свой первобытный харак­тер и становятся более или «менее буржуазными; но одновременно с этим начинает приобретать силу и буржуазия, т. е. становится невоз­можным и непосредственный переход к самодержавию народа. Г. Тихо­миров утешает нас, правда, соображениями о самобытном развитии России. Но, во-первых, никакие исторические особенности данной страны не избавляют ее от действия общих социологических законов, а, во-вторых, мы знаем уже, что экономическая действительность со­временной России вовсе не подтверждает политических парадоксов ре­дактора «Вестника Народной Воли». Разочарование народа в самодер­жавии царей только начинает казаться вероятным, между тем как воз­растающее разложение общины и проникновение в народную жизнь бур­жуазных принципов стало уже несомненным и неоспоримым фактом.

Что если такого рода параллель удержится и в будущем? Ведь, ко вре­мени полного разрыва народа с царизмом, буржуазия может стать все­сильной. Откуда же возьмется у нас тогда «народоправление»?

Заметим г. Тихомирову, что мы противополагаем народное самодер­жавие господству буржуазии единственно потому, что ему самому угодно было сделать это. В сущности же мы думаем, что такое противоположе­ние может иметь смысл только в исключительных случаях. Политиче­ское самодержавие народа вовсе не гарантирует его от экономического порабощения и не исключает возможности развития в стране капита­лизма. Цюрихский кантон есть один из самых демократических и в то же время один из самых буржуазных кантонов Швейцарии. Демокра­тическая конституция становится средством социальной эмансипации народа только в том случае, когда естественный ход развития эконо­мических отношений делает невозможным продолжение господства выс­ших классов. Так, например, в передовых странах производство все бо­лее и более принимает коллективный характер, между тем как индиви­дуальное присвоение его продуктов предпринимателями вызывает целый ряд болезненных потрясений во всем общественно-экономическом орга­низме. Народ начинает понимать причину этих потрясений, и потому, наверное, воспользуется, рано или поздно, политическою властью для своего экономического освобождения. Но вообразим иной фазис обще­ственного развития, представим себе страну, в которой крупная про­мышленность только стремится еще к господству, между тем как то­варное производство уже легло в основу ее хозяйства; другими словами, перенесемся в страну мелкой буржуазии. Какие экономические задачи должен будет решать «самодержавный народ в этом случае»? Прежде всего и исключительно — задачу обеспечения интересов мелких инди­видуальных производителей, так как именно этот класс составляет боль­шинство народа. Но, идя по этой дороге, не минуешь ни капитализма, ни господства крупной буржуазии, так как сама объективная логика то­варного производства заботится о превращении мелких индивидуальных производителей в наемных рабочих, с одной стороны, и буржуа-пред­принимателей, с другой. Когда совершится такое превращение, рабочий класс разумеется воспользуется всеми политическими средствами для смертельной борьбы с буржуазией. Но тогда взаимные отношения об­щественных классов станут резко определенными, место «народа» зай­мет рабочий класс, и народное самодержавие превратится в диктатуру пролетариата.

Отсюда следует, что степень подготовки данного народа к истин­ной и неподдельной демократии определяется степенью его экономиче­ского развития. Определенность экономических отношений обусловли­вает не меньшую определенность в группировке политической, анта­гонизм труда и капитала вызывает борьбу рабочих партий с буржуаз­ными. Развитие же производительных сил приближает эту борьбу к концу и обеспечивает торжество пролетариата. Так было и есть во всех «западных» странах.

Но гг. славянофильствующим революционерам не хочется, чтобы точно так же было и в России. Подобно тому, как русский крестьянин не любит писаных законов и стремится обделать всякое дело по своему, «по душе», русский интеллигентный человек боится законов историче­ских и апеллирует к самобытности, к «субъективному методу в социологии» и т. п., т. е. в сущности к той же «душе». Рассматриваемая с точки зрения «души», история получает совершенно своеобразную окраску. Она представляется не чем иным, как рядом интриг злых про­тив добрых, при чем наступлению «царства божия» на земле мешает только сила первых и слабость вторых. Само собою понятно, что именно, вследствие своей испорченности, злые не могут установить между собою прочного и продолжительного союза. Они борются не только с добрыми, но «и между собою, образуют фракции и факции, вы­рывают друг у друга «кормило правления». Это междоусобие в лагере злых идет, разумеется, на пользу добрых, для которых особенно вы­годным оказывается тот «момент», когда одна фракция злых уже не в силах удержать власть в своих руках, между тем как другие фракции еще недостаточно сильны для ее захвата. Тогда счастие становится воз­можным и близким, и нужно только небольшое усилие со стороны добрых, чтобы установить, по крайней мере, «народоправление». Добрый и чувствительный по существу, «русский социализм, как он выразился» в статьях П. Н. Ткачева и г. Тихомирова, любит льстить себя тою на­деждою, что в «переживаемый нами момент» Россия находится именно в этом периоде междуцарствия злых и порочных, истощения абсолю­тизма и бессилия буржуазии.

На предыдущих страницах мы не мало потратили труда на разру­шение этой наивно-оптимистической стороны русского революционного миросозерцания. Но так как г. Тихомиров все-таки будет более склонен согласиться с своим учителем, П. Н. Ткачевым, чем с нами, своим поли­тическим противником, то мы авторитету редактора «Набата» проти­вопоставим авторитет товарища нашего автора по редактированию «Вестника Народной Воли». Г. Лавров не откажется, вероятно, от со­лидарности с мыслями, высказанными в руководящей статье 27 № «Впе­ред!». Автор этой прекрасной статьи утверждает, что «в России пышно и быстро разрастается капиталистический строй со всеми послед­ствиями», что «этого не отрицают защитники современного порядка точно так же, как и его противники», и что, наконец, социалисты видят s этих явлениях лишь «фатальный процесс, который может излечиться только одним путем: самое развитие капиталистического строя должно вызвать и подготовить переворот, который унесет этот строй». Г. Ла­вров может вполне основательно спросить г. Тихомирова — куда же де­вались русский капитализм и русская буржуазия, несомненно существо­вавшие в период издания лондонского «двухнедельного обозрения»? И если ему удастся убедить своего товарища в том, что капитализм не иголка, и что он не мог затеряться в сутолоке русской жизни, то г. Ти­хомиров и сам увидит, с какой стороны грозит опасность русскому «народоправлению», долженствующему будто бы непосредственно заме­нить собою царское самодержавие. Там, где «пышно и быстро разви­вается капиталистический строй со всеми своими последствиями», бур­жуазия всегда может иметь достаточно силы, чтобы помешать, — как это было по словам г. Тихомирова, во Франции, — фактическому уста­новлению «господства самодержавного народа».

Если автор цитируемой нами статьи 27 № «Вперед!» был прав, говоря о быстром развитии в России капитализма, то не прав г. Тихо­миров, полагающий, что именно современные наши экономические от­ношения в высшей степени благоприятствуют возможности положить «начало социалистической организации в нашем отечестве». Рассужде­ния его и в этом случае представляют собою лишь легкие вариации на ткачевско-бакунинские темы.

П. Н. Ткачев писал, как мы знаем, Энгельсу: «Народ наш неве­жествен - это... факт. Но зато он в огромном большинстве случаев про­никнут принципами общинного землевладения; он, если можно так вы­разиться, коммунист по инстинкту, по традиции».

Верное эхо Ткачева, г. Тихомиров уверяет, что «в народных поня­тиях и привычках находится в наличности достаточно элементов для успешной организации его сил. Крестьянин умеет устроить свое само­управление, умеет принять в мирское владение землю и общественно ею распоряжаться»^[4]. Из факта существования общинного землевладения в России редактор «Набата» делал тот вывод, что, несмотря на свое невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада. Редактор «Вестника Народной Воли» не решился последовать за своим учителем до таких крайних умозаключений, но он, разумеется, не преминул напомнить читателям, что «право народа на землю и обще­ственный характер этого орудия труда сознается нашим крестьянином не менее отчетливо, чем сознается европейским пролетарием его право на фабрику проприетера». Плохо знакомый с исторической филосо­фией современного социализма, г. Тихомиров никак не может понять той простой истины, что для социалистической революции важно не только сознание «европейским пролетарием его права на фабрику про­приетера». Римские пролетарии также довольно ясно сознавали когда-то «свое право» на латифундии богачей, возникшие путем захвата государ­ственных земель и экспроприации мелких собственников; но если бы им удалось реализировать свое право, то никакого социализма из этого никоим бы образом не вышло. Социалистическая революция подгото­вляется и облегчается не тем или другим способом владения, а разви­тием производительных сил и организацией производства. В придании этой организации общественного характера и заключается исторически-подготовительное значение капитализма, сведенное г. Тихомировым, со слов г. В. В., к «механическому сплачиванию рабочих». Ни П. Н. Тка­чев, ни г. В. В., ни г. Тихомиров, наконец, никто из народников и баку­нистов не потрудился доказать нам, что русский народ так же «отчет­ливо понимает» необходимость общественной организации производства, как понимает ее «европейский пролетарий». А между тем в ней-то и все дело. Г. Тихомирову следует запомнить раз-навсегда, что не органи­зация производства определяется юридическими нормами, а юридические нормы определяются организацией производства. Порукой в этом слу­жит нам вся социальная история всех народов, не исключая даже диких и самобытных. А если это так, и если капитализм действительно не имеет у нас места, то, сравнивая Россию с Западом, нужно брать за точку исхода не следствие, а причину, не господствующий тип земле­владения, а преобладающий характер земледелия, его организацию и -предстоящие в ней перемены: ведь от этих перемен зависят судьбы са­мих форм поземельного владения. Пусть же г. Тихомиров попробует доказать нам, что в нашем земледелии господствует теперь та же тен­денция, что и в крупной машинной промышленности капиталистических стран, т. е. стремление к планомерной организации в пределах, по край­ней мере, целого государства. Если ему удастся эта попытка, то экономическая сторона его ожиданий от революции получит весьма серьезное значение. В противном же случае все его политико-экономические со­ображения и сопоставления сведутся опять-таки к избитому приему решения всех наших общественных вопросов, так сказать, по методу исключения буржуазии; начало же «социалистической организации России» потеряет всякую связь с «недалеким от нас моментом» пред­стоящей нам «катастрофы» и снова отодвинется в более или менее ту­манную даль.

Достаточно ли сказанного нами? Если нет, то мы опять обратимся к помощи многоуважаемого П. Л. Лаврова. «Для огромного большинства русского народа, — говорит превосходная статья 27 № «Вперед!», — уна­следованное чувство солидарности общинного мира или артели в разных ее формах ограничивается самыми тесными пределами, за которыми на­чинается область соперничества и борьбы за существование между го­лодающими и притесненными со всех сторон группами. В этом боль­шинстве старинная традиция, что земля принадлежит земледельцу, ста­ринная ненависть к ближайшим эксплуататорам народного труда... не могла формулироваться в сознание необходимости экономического ком­мунизма, этому большинству не может быть ясна громадная разница, которая произошла бы для будущего общества, если бы, при удачном народном взрыве, экономический переворот ограничился бы перераспре­делением имущества (нужно было бы сказать средств производства), а не безусловным признанием его общности». Цитируемый нами автор справедливо полагает, что перераспределение имуществ, вместо их общности, неизбежно поведет к выработке нового разделения классов, нового эксплуататорства и, следовательно, к воссозданию буржуазного общества в новой форме». И действительно так называемое «всенарод­ное право на землю» нисколько не обусловливает общности движимых средств производства, а потому допускает неравенство в их распреде­лении и эксплуатацию бедных богатыми. Именно, разлагающее влия­ние движимой частной собственности и привело к разложению перво­бытных форм коллективизма.

Что скажет по этому поводу бывший редактор «Вперед!»? Продол­жает ли он признавать справедливость только что приведенной аргумен­тации, или он «совершил» настолько «значительную эволюцию в своих социально-политических убеждениях», что разделяет теперь несовме­стимые с этой аргументацией взгляды П. Н. Ткачева и г. Тихомирова?

Прямой и категорический ответ на этот вопрос имел бы в высшей степени важное значение. В  самом деле, если сознание народом  своего «права на землю» не может послужить достаточно прочным фун­даментом для заложения «начала социалистической организации Рос­сии», то все практические выводы г. Тихомирова утрачивают всякий смысл и всякое значение. Если в народе неясно сознание насущней­ших условий своего экономического освобождения, то немыслимо и самое освобождение, а следовательно, и захват власти революционе­рами не может «послужить исходным пунктом» ожидаемой г. Тихоми­ровым антибуржуазной революции. Нужно, значит, говорить не о том, «чего нам ждать от революции», а о том, что нам делать для нее, как выяснить народу понимание ее задач, как предотвратить или напра­вить на пользу народа торжество буржуазии, каким образом достиг­нуть того, чтобы «самое развитие капиталистического строя вызвало и подготовило переворот, который унесет этот строй»?

«Некоторая часть социалистов» советовала нашей «революционной молодежи» заняться пропагандой в среде промышленных рабочих. Г. Тихомиров воспользовался всеми ошибками и всем невежеством на­ших полицейских статистиков, чтобы доказать непрактичность этого совета. По его мнению, численность рабочего класса наших промыш­ленных центров слишком незначительна для того, чтобы на этом слое нашего трудящегося населения могли основываться какие-либо соци­ально-революционные надежды. Из сказанного им по этому поводу можно было бы заключить, что наш автор стоит на старонародниче­ской точке зрения, игнорирующей город и возвеличивающей деревню. Но и эта догадка основательна только отчасти. Г. Тихомиров действи­тельно возвеличивает деревню, но всякий внимательный читатель не­медленно поймет, что деревне «не поздоровится от этаких похвал». В самом деле идеализация бывает различного рода и ведет за собою раз­личные практические выводы. Народники недавнего прошлого идеали­зировали народ отчасти с тою целью, чтобы подвинуть самих себя и всю нашу интеллигенцию на революционную деятельность в его среде. Усильте эту идеализацию еще на одну степень, и вы придете к тому убеждению, что, благодаря своим общинным тенденциям, народ наш вовсе не нуждается ни в каких воздействиях со стороны социалисти­ческой интеллигенции. Роль последней становится, в таком случае, чи­сто разрушительной. Она сводится на устранение внешних препятствий, мешающих осуществлению народных идеалов. Именно с такой идеали­зацией народа мы встречаемся в статье г. Тихомирова. «В революцион­ный момент наш народ не может оказаться раздробленным, когда зай­дет речь об основном принципе государственной власти, — решил наш автор. — Точно так же он окажется единодушным в экономическом отношении по вопросу о земле... Для того, чтобы собрать массы в огромную силу вокруг этих двух пунктов — не нужно никакой особен­ной пропаганды; нужно только, чтобы народ знал, о чем идет дело». Доведенная до крайнего своего выражения, идеализация народа лишает народническую деятельность всякого смысла и значения. Но зато тем более возрастает значение заговора. Социальная революция, — рассу­ждает заговорщик, — задерживается, благодаря влиянию современного правительства. Устраните это влияние — и в результате вашей разру­шительной деятельности необходимо должно явиться «начало социали­стической организации России». В политической борьбе «власть при­надлежит тому, кто имеет возможность в каждый данный момент выста­вить на защиту своего дела наибольшее количество живой человеческой силы». Нет надобности осведомляться о том, из какого класса выходит эта сила. «Получать» ее «в свое распоряжение можно различно». Можно даже «покупать своих бойцов или выгонять на защиту свою посредством какого-нибудь экономического давления»^[5]. Тем более можно вербо­вать их из каких угодно классов общества. Успех дела зависит лишь от искусного направления «полученных» сил сообразно целям заговорщи­ков. Вот почему г. Тихомиров «говорит иногда» о захвате власти ре­волюционерами, как «об исходном пункте революции». Этот вывод ло­гически вытекает из всех посылок нашего автора.

Вся беда в том, что посылки г. Тихомирова не выдерживают кри­тики, что в народе не все обстоит благополучно даже по вопросу о «двух главных пунктах», и что есть еще и другие пункты, игнорирова­ние которых может привести революционеров лишь к тяжелому разоча­рованию. А вместе с посылками падают, разумеется, и выводы, доро­гие г. Тихомирову, но мало благоприятные для успехов социалистиче­ского движения в России. Сентиментальный туман ложной и напускной идеализации народа исчезает, и действительность снова выступает пе­ред нами с своими насущными требованиями. Мы видим, что невозможно надеяться на сколько-нибудь удачный исход русского революционного движения без «особенной пропаганды» в народной среде. Мы убе­ждаемся, что нашим революционерам невозможно довольствоваться программой Ткачева, и не мешает вспомнить о программе журнала «Вперед!». Но мы все еще не решили, в какой мере желателен разрыв их с традициями вашего бланкизма. Очень интересно было бы, в этом затруднительном случае, определенно узнать авторитетное мнение г. Лаврова.

2. „Захват власти“

Впрочем, мы можем отчасти предугадать это мнение. Почтенный редактор, наверное, не одобряет того обстоятельства, что г. Тихоми­ров «иногда говорит о захвате власти революционерами, как об исход­ном пункте революции». П. Н. Ткачев также имел привычку «иногда го­ворить» о таком захвате, и этим вызвал сильное порицание со стороны г. Лаврова. Редактор «Вперед!» счел даже нужным предостеречь нашу революционную молодежь от союза с ложными друзьями. «Есть рево­люционные кружки, — писал он, — которые говорят, что они хотят блага народа, что они имеют в виду осуществить это благо путем революции, но революции не народной». Для таких кружков вся философия рево­люции сводится, конечно, к захвату власти. «Другие хотят диктатуру лишь временную, только для того, чтобы распустить войско, снять верх­ний слой противников и сойти со сцены, оставив народ решить свою судьбу. Третьи мечтают передать эту диктатуру, когда они совершат свое дело, Земскому Собору из народных представителей или местным собраниям и т. д., и т. д. Общее у всех революционеров этого рода — революция, произведенная меньшинством, при более или менее продол­жительной диктатуре этого меньшинства». В качестве редактора, г. Лав­ров заявил, что его журнал «никогда не сочтет возможным допустить без возражения на свои страницы теорию революционной диктатуры меньшинства, так называемую якобинскую теорию. Названная теория подвергалась остракизму по следующим, довольно уважительным, при­чинам.

«История доказала, и психология убеждает нас, что всякая неогра­ниченная власть, всякая диктатура портит самых лучших людей, и что даже гениальные люди, думая облагодетельствовать народы декретами, не могли этого сделать. Всякая диктатура должна окружать себя при­нудительною силою, слепо повинующимися орудиями; всякой дикта­туре приходилось насильственно давить не только реакционеров, но и людей, просто несогласных с ее способами действия; всякой захвачен­ной диктатуре пришлось истратить более времени, усилий, энергии на борьбу за власть с ее соперниками, чем на осуществление своей про­граммы помощью этой власти. О сложении же диктатуры, захваченной насильно какой-либо партией (т. е. о том, что диктатура послужит лишь «исходным пунктом революции», не правда ли, г. редактор?) можно мечтать лишь до ее захвата; в борьбе партий за власть, в волнении явных и тайных интриг, каждая минута вызывает новую необходимость сохранить власть, выказывает новую невозможность оставить ее. Дик­татуру вырывает из рук диктаторов лишь новая революция»... «Неужели наша революционная молодежь согласна служить подножием трона не­скольких диктаторов, которые и при самых самоотверженных намере­ниях могут быть лишь новыми источниками общественных бедствий, но которые, всего вероятнее, будут даже не самоотверженные фанатики, но страстные честолюбцы, жаждущие власти для самой власти, жаждущие власти для себя?..»

«Если действительно доля нашей молодежи стоит за диктатуру, за захват власти меньшинством, — продолжал почтенный редактор, — то органом этой доли «Вперед!» никогда не будет; ...пусть борются русские якобинцы против правительства; мы им мешать не будем, но партия народной социальной революции станет всегда их врагом, едва один из них протянет руку к власти, которая принадлежит народу и больше никому»^[6].

Предсказание П. Л. Лаврова исполнилось в точности. Журнал «Впе­ред!», действительно, «никогда не был» органом русских якобинцев. Правда, сам П. Л. Лавров сделался редак-тором органа «этой доли моло­дежи». Но это уже дело другое, вас здесь не касающееся.

В настоящую минуту нас интересует следующее соображение. Автор «Исторических Писем» нигде не заявлял, что он изменил свои взгляды на захват власти; поэтому мы можем с уверенностью сказать, что один из редакторов «Вестника Народной Воли» относится к такому захвату крайне отрицательно. Нас радует подобная уверенность: при­ятно согласиться во мнениях с известным и уважаемым писателем, а мы можем сказать, что совершенно разделяем его мысли о захвате власти, хотя и пришли к своему убеждению несколько иным путем. Мы всегда стремились обращать главное внимание не на субъективную, а на объективную сторону дела, не на мысли и чувства отдельных личностей — хотя бы эти личности носили даже диктаторское звание, — а на со­циальные условия, с которыми им приходится считаться, на внутренний смысл тех общественных задач, за решения которых они берутся. Мы не потому говорим против захвата власти, что «всякая диктатура пор­тит самых лучших людей», — это вопрос едва ли окончательно разрешенный «историей и психологией». Но мы думаем, что если «освобожде­ние рабочих должно быть делом самих рабочих», то никакая дикта­тура ничего не сделает там, где рабочий класс, «городской и сельский», не подготовлен к социалистической революции. А такая подготовка идет, обыкновенно, параллельно с развитием производительных сил и соответствующей им организации производства. Вот почему мы и зада­вались вопросом — насколько современные экономические отношения России оправдывают программы людей, стремящихся к захвату власти и обещающих совершить, с ее помощью, целый ряд социально-полити­ческих чудес! Есть ли у этих людей более физической возможности исполнить свои обещания, чем у синицы, собиравшейся зажечь море? И мы пришли к отрицательному ответу. В брошюре «Социализм и поли­тическая борьба» мы подробно объяснили, почему мы считаем такой ответ единственно возможным в настоящее время. Не разбирая прямо наших доводов, г. Тихомиров также коснулся в разбираемой статье этого вопроса, при чем кинул в «некоторую часть социалистов» неко­торою частью употребленных нами выражений. Но аргументация на­шего автора, по обыкновению, очень неубедительна; да он не всегда и гонится за убедительностью. По временам он совершенно перестает до­казывать и только утверждает, так сказать, декретирует те или другие положения, как будто бы он «захватил» уже «власть» над умами своих читателей. Так, например, прикрикнувши на людей, считающих физи­чески невозможным захват власти силами современной peвoлюциoннoй партии, и обвинивши их в «перетасовке понятий», он противопоста­вляет их доводам следующее... заявление: «Не подлежит сомнению, что вопрос о захвате власти всякою революционною силою определяется, прежде всего, тем, достаточно ли дезорганизовано, расшатано и непопу­лярно существующее правительство, и если все эти данные имеются в наличности. — государственный переворот не представляет ничего невоз­можного и даже особенно трудного»^[7]. Не останавливаясь долее на этом интересном вопросе, он прямо переходит к обсуждению шансов «удер­жания власти» нашими революционерами. Волей-неволей, всем «несо­гласномыслящим» приходится мириться с не совсем обычным лакониз­мом автора. Помиримся с ним и мы, тем более, что истина некоторых положений автора на этот раз действительно «не подлежит сомнению». Но даже и в этом случае весьма уместно будет спросить — кто же «пе­ретасовывает понятия» — г. Тихомиров  или его противники? Во-первых, «государственный переворот» далеко не то же самое, что и «захват власти всякою революционною силою». Там, где «существующее пра­вительство дезорганизовано, расшатано и непопулярно» — государ­ственный переворот не только «не представляет ничего невозможного», но просто почти неизбежен, а вследствие этого, разумеется, и не «осо­бенно» труден. Но это еще не значит, что «всякая революционная сила» может стать на место свергнутого правительства, захватить потерян­ную им власть. Государственный переворот может быть совершен со­вокупным действием многих «сил», враждебных между собою, но, тем не менее, революционных по отношению к существующему порядку. Тогда и «власть» достанется не одной из этих сил, а общей их равно­действующей, воплощенной в новом, временном или постоянном, прави­тельстве. Для каждой же из них в отдельности, «вопрос о захвате власти» не только не разрешится, но еще более усложнится таким исходом: вместо слабого и непопулярного противника, им придется спо­рить за власть с соперниками свежими, бодрыми, еще неутомленными борьбой и имеющими за себя голос некоторой части нации. Все это ясно, как божий день. А если ясно, то можно ли приурочивать интере­сующий нас вопрос о захвате власти «партией Народной Воли» — исключительно к непрочности существующего правительства, к веро­ятности государственного переворота? Позволительно ли так подменять понятия, совершенно различные по своему смыслу и содержанию?

Но, скажут нам, вы придаете «государственному перевороту» со­всем не тот смысл, в каком употребляет это выражение г. Тихомиров. Он понимает под ним не только падение существующего и организацию нового правительства; он предполагает, что вся эта революция совер­шится путем удачного заговора в среде известной, определенной, симпа­тичной ему революционной партии. Заговор есть предприятие тайное, начинаемое без ведома всех тех, кто мог бы соперничать с заговорщи­ками после переворота. Когда маленький Наполеон задумывал свой «государственный переворот», то ему и в голову не приходило откры­вать свои намерения орлеанистам или легитимистам, а еще того менее решился бы он просить у них помощи и содействия. Добыча, приобре­тенная силами одних бонапартистов, целиком и досталась бонапарти­стам; соперникам оставалось только злобствовать и сожалеть о том. что не они задумали и выполнили это удалое предприятие. То, что сде­лал пресловутый племянник, — может быть сделано и искренними ре­волюционерами. Неужели одно только зло имеет привилегию успеха? Неужели орудие, доказавшее свою годность в руках политических авантюристов, откажется служить людям, искренно преданным благу своей родины?

Если г. Тихомиров действительно понимает «государственный пе­реворот» в этом последнем смысле, то он прибегает к «перетасовке по­нятий», еще более грубой, чем мы думали ранее. Что дает ему право так неожиданно и беззастенчиво подменять общую, абстрактную воз­можность данною, конкретною действительностью? Разве возможное в общем смысле не оказывается сплошь и рядом невозможным в приме­нении к тому или другому частному случаю? И потому, разве позво­лительно, рекомендуя русской революционной партии путь заговора, ограничиваться общими фразами о том, что организовать удачный заго­вор не «особенно трудно» там, где правительство дезорганизовано и непопулярно? Разве русские революционеры представляют собою заго­ворщиков вообще, без костей и плоти, стоящих вне всех тех условий, которые превращают возможное для одних в фантастическое и невоз­можное для других? Разве шансы успеха заговора не определяются свой­ствами среды, к которой принадлежат его участники, и разве свойства среды не влияют на стремления и цели заговорщиков? Стоит только взглянуть на нашу революционную среду с этой точки зрения, — и общие фразы о не «особенной трудности» успешного заговора совер­шенно потеряют всякий смысл.

К какому классу, к какому слою общества принадлежало и принад­лежит до сих пор огромное большинство наших революционеров? К так называемому мыслящему пролетариату. О политических свойствах этого слоя мы уже подробно говорили в брошюре «Социализм и политическая борьба», и мы очень жалеем, что г. Тихомиров не счел нужным опроверг­нуть наши соображения. «Наш мыслящий пролетариат, — писали мы, — сделал уже очень много для освобождения своей родины. Он расшатал абсолютизм, пробудил политический интерес в обществе, занес семя социалистической пропаганды в среду нашего рабочего класса. Он со­ставляет переход от высших классов общества к низшим, он обладает образованием первых и демократическими инстинктами последнего. Это положение облегчало ему его разностороннюю работу агитации и про­паганды. Но то же самое положение дает ему очень мало надежды на успех заговора с целью захвата власти. Для такого заговора недоста­точно талантов, энергии и образования; нужны связи, богатство и влия­тельное положение заговорщиков. Именно этого и недостает нашей ре­волюционной интеллигенции. Пополнить этот недостаток она может, лишь вступая в союз с другими недовольными элементами русского общества. Допустим, что ее планы и встретят сочувствие со стороны этих элементов, допустим, что к заговору примкнут богатые землевладельцы, чиновники, штаб- и обер-офицеры. Успех заговора станет тогда вероят­нее, хотя вероятность эта будет еще очень невелика: припомним только исход бoльшей части известных в истории заговоров. Но главная опас­ность будет грозить социалистическому заговору не со стороны суще­ствующего правительства, а со стороны  его собственных участников. Вошедшие в него влиятельные и высокопоставленные лица могут быть искренними социалистами только в виде «счастливой случайности». Относительно же большей части из них не может быть никаких гаран­тий в том,  что они не пожелают воспользоваться захваченною  ими властью для целей, не имеющих ничего общего с интересами рабочего класса... Таким образом, результаты заговора социалистической интел­лигенции, с целью захвата власти в ближайшем будущем, станут тем более сомнительными, чем более сочувствия встретит он во влиятельных сферах, т. е. чем вероятнее будет его внешний успех; и наоборот, ре­зультаты такого заговора — поскольку речь идет о намерениях его участников — будут тем несомненнее, чем более его сфера ограничится нашею социалистической интеллигенцией, т. е. чем невероятнее будет его счастливый исход». Понятно ли сказанное? Правы ли мы были, говоря, что наш нигилист-отщепенец, очень полезный, как революционный фер­мент в общественной среде, не захватит власти, потому что этому пре­пятствует его социальное положение? Бонапарт был не нигилист, а и ему, для его государственного переворота, понадобилось сначала стать, ни более ни менее, как во главе исполнительной власти республики. Да­лее. Вероятно ли, что если нигилист и перетянет на свою сторону до­статочное число лиц, влиятельных и занимающих важные посты,  что если за ним и пойдут всякого рода «белые генералы», то не он восполь­зуется их общественным положением, а они воспользуются его само­отверженно-стью и обратят весь заговор в орудие для своих личных це­лей? Нам скажут, быть может, что высокое общественное положение не всегда же бесповоротно развращает человека, что и под генераль­ским мундиром может биться преданное народу сердце. Мы вполне до­пускаем это, но не перестаем бояться данайцев. Какие гарантии будут у революционеров относительно преданности и искренности высокопо­ставленных участников заговора? Личная известность этих господ центральному комитету? А чем уверит нас комитет в безошибочности своего выбора? Можно ли довольствоваться такими гарантиями в столь важном деле, как судьба рабочего класса целой страны? Здесь-то и обнаруживается различие между точками зрения социал-демократов, с одной стороны, и бланкистов — с другой. Первые требуют объективных гарантий успеха своего дела, гарантий, которые заключаются для них в развитии сознания, самодеятельности и организации в среде ра­бочего класса; вторые довольствуются гарантиями чисто субъективного свойства, отдают дело рабочего класса в руки отдельных лиц и комите­тов, приурочивают торжество дорогой им идеи к вере в личные свойства тех или других участников заговора. Будут заговорщики честны, смелы и опытны — восторжествует социализм; недостанет у них решимости или уменья — победа социализма отодвинется на время, быть может, ко­роткое, если явятся новые, более умелые заговорщики; а, быть может, и бесконечно долгое, — если таких заговорщиков не будет. Все подво­дится здесь к случаю, уму, уменью и воле отдельных единиц^[8].

И пусть не говорят нам, что современные русские бланкисты не отрицают значения подготовительной деятельности в среде рабочего класса. Никакое сомнение невозможно на этот счет после того, как «Календарь Нар. Воли» объявил, что городское рабочее население имеет «особенно важное значение для революции» (стр. 130). Но есть ли на свете хоть одна партия, которая не признавала бы, что рабочий класс может оказать ей важную помощь в достижении ее целей? Современ­ная политика железного канцлера ясно показывает, что такого созна­ния не лишено даже прусское юнкерство. Теперь все обращаются к ра­бочим, но не все говорят с ними одинаковым голосом, не все отводят им одинаковую роль в своих политических программах. Это различие за­метно даже на социалистах. Для демократа Якоби основание одного ра­бочего союза имело более важное культурно-историческое значение, чем битва при Садовой. Бланкист, конечно, вполне согласится с этим мнением. Но согласится — единственно потому, что не битвы, а револю­ционные заговоры являются в его глазах главными двигателями про­гресса. Если же вы предложите ему выбрать между рабочим союзом и «кающимся дворянином» в лице какого-нибудь начальника дивизии, то он едва ли задумается предпочесть второго первому. Да оно и понятно. Как ни важны «для революции» рабочие, но высокопоставленные заго­ворщики еще того важнее, без них нельзя ступить шагу, и часто весь исход заговора может зависеть от поведения того или другого «пре­восходительства»^[9]. С точки зрения социал-демократа истинно-рево­люционное движение настоящего времени возможно только в среде ра­бочего класса; с точки зрения бланкиста революция только частью опи­рается на рабочих, имеющих для нее «важное», но не главное значе­ние. Первый полагает, что революция имеет «особенно важное значе­ние» для рабочих; по мнению второго, рабочие имеют, как мы знаем, особенно важное значение для революции. Социал-демократ хочет, чтобы рабочий сам сделал свою революцию; бланкист требует, чтобы рабочий поддержал революцию, начатую и руководимую за него и от его имени другими, положим, хоть гг. офицерами, если вообразить не­что вроде заговора декабристов. Сообразно с этим, изменяется и ха­рактер деятельности, и распределение сил. Один обращается, главным образом, к рабочей среде, другие имеют с ней дело только между про­чим и когда этому не мешают многочисленные, сложные, непредвиди­мые и все более и более возрастающие нужды начатого вне ее заго­вора. Это — различие огромной практической важности; именно им-то и объясняется враждебное отношение социал-демократов к заговорщиц­ким фантазиям бланкистов.

3. Вероятные последствия „народной“ революции

Но будем сговорчивы. Допустим невероятное, предположим, что «власть» действительно оказалась в руках наших современных револю­ционеров. К чему приведет их такая удача?

Послушаем нашего автора. «Ближайшая и первая задача победо­носного временного правительства состоит в том, чтобы явиться на по­мощь народной революции. Захваченная государственная власть должна быть употреблена для того, чтобы повсюду революционизировать на­родные массы и организовать их власть, а это такая задача, при выпол­нении которой революционеры стоят на твердой почве. Тут временное правительство даже ничего не творит, а только разрешает силы, су­ществующие в народе и даже находящиеся в состоянии сильнейшего на­пряжения... Временное правительство не имеет тут нужды ни принево­ливать народную массу, ни учить ее. Оно только помогает ей с чисто внешней стороны»^[10].

Так говорит г. Тихомиров, рассуждая о роли «временного прави­тельства, вынужденного захватить власть».

Он убежден, что эта «чисто внешняя» помощь народу приведет к «началу социалистической организации России». Если мы припомним его родословную, то увидим, что подобная уверенность нисколько не удивительна с его стороны, и перешла к нему просто по закону на­следственности: Бакунин «роди» Ткачева, Ткачев роди Тихомирова и братьев его. И если ближайшие литературные предки нашего автора держались того убеждения, что «народ всегда готов» к социальной ре­волюции, то потомку их вполне естественно верить в такую готовность народа, по крайней мере, в «переживаемый нами момент». Нужно уди­вляться не г. Тихомирову, который, стыдясь открыто признать свое про­исхождение, все-таки свято хранит предания своих духовных отцов. Нужно удивляться тем читателям, которые, отказавшись от теорий Ба­кунина и Ткачева, воображают что г. Тихомиров предлагает им нечто более новое, более серьезное и осуществимое. Для таких читателей кри­тика есть пустое слово, а последовательность самое бессодержательное понятие!

Людям, действительно и бесповоротно покончившим с бакунинско-ткачевскими фантазиями, указанная уверенность г. Тихомирова пока­жется решительно ни на чем не основанной. Такие люди понимают, что социалистическая революция предполагает целый ряд мер для социали­стической организации производства. И уже по одному этому «чисто внешняя» помощь революционного правительства никоим образом не­ может быть признана достаточной для удачного исхода такой  рево­люции. Кроме того, социалистическая организация предполагает два условия, без «наличности» которых за нее невозможно и браться. Пер­вое из этих условий имеет объективный характер и заключается в эко­номических отношениях страны. Другое условие — чисто субъективное и относится к самим  производителям: недостаточно одной объективной, экономической возможности перехода к социализму; нужно, чтобы ра­бочий класс понял и сознал эту возможность. Эти два условия находятся в тесной взаимной связи. Экономические отношения влияют на эконо­мические понятия людей. Экономические понятия людей влияют на их образ действия,  на общественные,  а следовательно,  и экономические отношения. И так как мы «не верим» уже ни в «десницу божию», ни во врожденные идеи, то нам остается предположить, что «порядок идей определяется порядком вещей», и что взгляды людей на окружающую их экономическую действительность обусловливаются свойствами самой этой действительности. Этими же свойствами определяются и наклон­ности различных классов, консервативные в один, революционные в дру­гой исторический период. Известный класс возмущается против окру­жающей его действительности, становится в противоречие с нею лишь в том случае, когда она «разделяется на ся», когда в ней самой обнару­живаются те или другие противоречия. Характер, ход и исход начав­шейся против нее борьбы определяется характером этих противоречий. В капиталистических странах одним из главных экономических проти­воречий является противоречие между общественным характером про­изводства, с одной стороны, и индивидуальным присвоением предприни­мателями его средств, орудий, а следовательно, и продуктов — с другой. При полной невозможности отказа от общественной организации про­изводства, единственным  средством разрешения этого противоречия является приведение  юридических норм в соответствие с экономиче­скими  фактами, передача орудий и объектов труда в собственность общества, которое распределяло бы продукты, сообразно с потребно­стями трудящихся. И это противоречие, равно как неотложная необхо­димость его разрешения, все более и более входит в сознание страдаю­щих от него людей. Рабочий класс все более и более становится склонным и готовым к социалистической революции. Мы не раз уже повторяли ту доказанную  Марксом истину, что указанное выше противоречие неизбежно возникает на известной ступени развития товарного производ­ства. Но товарное производство, как и все в мире, имеет не только конец, но и начало. Оно не только подготовляет новый общественный строй, благодаря свойственным ему противоречиям, но и само было ко­гда-то ново, само возникло из противоречий своего предшественника. Известно, что товарному производству предшествовало натуральное хо­зяйство и первобытный коллективизм. Главнейшей причиной возникно­вения противоречий в первобытных общинах была свойственная им огра­ниченность, не допускавшая приложения коммунистического принципа к межобщинным отношениям. Эти отношения повели к развитию обмена, продукты общественного труда стали товарами, и в этом новом своем качестве оказали разлагающее влияние на внутреннюю организацию са­мой общины. Та ступень разложения первобытного коллективизма, ко­торая носит название сельской общины, характеризуется, как мы знаем, тем противоречием, что на общественной земле хлебопашество ведется в ней отдельными домохозяевами. Это ведет к развитию частной соб­ственности, к новому усилению товарного производства, а вместе с тем и к зарождению свойственных этому последнему противоречий, т. е. к эксплуатации труда капиталом. Итак, товарное производство близится к концу, благодаря противоречию между общественной организацией производства и индивидуалистическим способом присвоения. Наоборот, оно развивается, благодаря противоречию между индивидуальным харак­тером хозяйства и общественным характером присвоения одного из са­мых главных средств производства — земли. Теперь мы спросим г. Ти­хомирова — какую из ступеней развития товарного производства пе­реживает Россия? Какое из указанных нами противоречий свойственно ее экономическим отношениям? Если первое, то не имеет смысла про­тивопоставление России Западу, а следовательно, и своеобразный ха­рактер русских «социально-революционных» программ. Если второе, — то каким путем остановит революционное правительство дальнейшее развитие товарного производства? Какими средствами разрешит оно противоречия, свойственные нашей сельской общине?

Захват власти революционерами может иметь два исхода.

Или временное правительство действительно ограничится «чисто внешней» помощью народу, и, ничему его не уча, ни к чему не при­неволивая, оно предоставит ему самому устроить свои экономические отношения.

Или, не полагаясь на народную мудрость, оно удержит в своих руках захваченную власть, и само примется за организацию социали­стического производства.

В брошюре «Социализм и политическая борьба» мы говорили уже о каждом из этих исходов. Теперь нам остается только повторить и развить высказанные там мысли.

Г. Тихомиров избавил нас от необходимости подробно говорить о втором из предположенных нами случаев. Он и слышать не хочет о «деспотизме коммунистического правительства». Он требует, чтобы временное правительство «помогало» народу «с чисто внешней сто­роны», чтобы оно «организовало народ временно и лишь настолько, на­сколько его (т. е. народное) самодержавие может быть осуществлено при тех условиях». Как ни темна эта последняя фраза, но если она имеет какой-нибудь смысл, то означает решительный отказ от всякой по­пытки насаждать социализм посредством декретов «захватившего власть» тайного общества. Наконец, наш автор прямо заявляет, что вре­менное правительство должно пользоваться властью «разумеется, не для создания социалистического строя». Это, конечно, опять очень большая нескладица, потому что смешно социалистическое — хотя бы и временное — правительство, не пользующееся своею властью для со­здания социалистического строя. Но, как бы там ни было, очевидно, что г. Тихомиров серьезно убежден в том, что временному правитель­ству не нужно будет «ничего творить, а только разрешать силы, уже существующие в народе». Посмотрим же, к чему может привести гакого рода «разрешающая» деятельность.

Наш автор не объяснил, как долго протянется тот период временя, в течение которого временное правительство будет «организовать власть народных масс». Он не сообщил также, что означает эта орга­низация в переводе с мистического «наречия» его партии на литератур­ный русский язык. Ни одним словом не обмолвился он о том, каким образом правительство захватившей власть «партии Нар. Воли» — бу­дет заменено правительством, «народом выбираемым, контролируемым и сменяемым». Нам остается, поэтому, самим выбирать наиболее вероят­ную из всех возможных догадок. Восточные страны отличались до сих пор лишь дворцовыми революциями или такими народными движениями, в которых было очень мало сознательных политических действий. Чтобы сколько-нибудь наглядно представить себе вероятный ход русской рево­люции, мы, волей-неволей, должны предположить, что, при всей своей самобытности, она все-таки совершится хоть отчасти на западный манер. А на Западе дело происходило обыкновенно таким образом. Вы­двинутое переворотом временное правительство, продолжая поддержи­вать революцию против реакционных посягательств, созывало учреди­тельное собрание, в руки которого и передавало судьбу страны. Выра­ботавши новую конституцию, учредительное собрание создавало пра­вительство постоянное, соответствующее наиболее энергичным требо­ваниям всей страны или некоторых ее классов. Само собою разумеется, что новое правительство оставалось постоянным, лишь до новой рево­люции, или до новой переделки конституционного здания страны.

Вообразим теперь, что, захвативши власть, «партия Народной Воли» останется верна обещаниям г. Тихомирова, и, ни к чему не при­неволивая русский народ, созовет его представителей в учредительное собрание. Допустим, что выборы произойдут при самых благоприятных для революционеров условиях, что к ним приступят лишь после «обес­печения экономической независимости народа», т. е. после экспроприа­ции крупных землевладельцев и предпринимателей. Допустим даже, что временное правительство установит сословный и классовый ценз и при­знает политическую правоспособность лишь за крестьянами, ремеслен­никами и пролетариями умственного и физического труда. Допустим, наконец, что временное правительство сумеет отстоять, а учредитель­ное собрание — упрочить «политическую независимость» народа. Это последнее будет делом тем более трудным, чем скорее настанет пред­сказываемый г. Тихомировым революционный момент; от того же г. Ти­хомирова мы знаем, что, даже при бессилии буржуазии, народоправле­ние возможно только в том случае, когда народ достаточно разоча­руется в самодержавии царей. Отсюда следует, что если ко времени ре­волюционного взрыва упомянутое разочарование не будет достаточно сильно, то не будет и народоправления, и совершившаяся революция может привести к политическому уродству, вроде древней китайской или перувианской империи, т. е. к обновленному царскому деспотизму на коммунистической подкладке. Но мы не будем пессимистами, при­мем в соображение, что Россия «едва ли может ждать», и предположим, что, ввиду такой крайности, наше отечество поторопится покончить с самодержавием. Мы до такой степени уступчивы, что готовы признать наилучший исход наиболее вероятным, готовы допустить, что у нас уста­новится самый чистый вид «народоправления», т. е. прямое народное за­конодательство. Мы опросим только, можно ли «ждать», что самодер­жавный народ немедленно положит «начало социалистической органи­зации России»?

Мы давно знаем, что

...Wo die Begriffe fehlen, Da stellt ein Wort zur rechten Zeit sich ein,

но мы просим читателя вдуматься в значение слов социалистическая организация производства и для бoльшей наглядности представить себе вероятные решения на этот счет русского самодержавного народа.

Собрание представителей вынуждено будет апеллировать к его при­говору во всех важных законодательных вопросах.

Оно спросит его, одобряет ли и утверждает ли он совершённую временными правительством экспроприацию крупных собственников? И он ответит, конечно, утвердительно. Земля, рудники, заводы и фабрики будут признаны собственностью государства.

Но перемена собственника не означает еще перемены в организа­ции производства. Вопрос об экспроприации приведет к вопросу об эксплуатации конфискованных имуществ.

Самодержавному народу нужно будет организовать на новый лад все свое хозяйство, производство и распределение всех своих продуктов. Какой вид организации признает он необходимым? Выскажется ли за коммунизм большинство нашего крестьянства?

Этого не «ждет» и сам г. Тихомиров. Находясь на своей настоя­щей, или на недалекой от нее ступени развития, народ не захотел бы, да и не сумел бы устроить коммунистическое хозяйство.

Даже по отношению к хлебопашеству, народ, наверное, удержал бы ныне существующую организацию производства. На общественной земле хозяйство по-прежнему велось бы отдельными дворами. А мы знаем уже, к чему ведет это противоречие. Оно создает неравенство, способствует развитию товарного производства, а следовательно, и новых противо­речий, с ним неразрывно связанных. История разложения общины и воз­никновения различных общественных классов повторилась бы в новом виде и в более широком масштабе. Наши народники и народовольцы относят, обыкновенно, разложение общины на счет враждебного ей сословного и «классового» государства. Но после всего сказанного на этот счет в предыдущей главе, нам не нужно останавливаться на опро­вержении или — лучше сказать — на выяснении истинного смысла этого довода. Современная наука не оставляет ни малейшего сомнения относительно того, что неравенство возникает в первобытных общи­нах прежде, чем сами эти общины организуются в государство. Далекое от того, чтобы быть первоначальной причиной возникновения неравен­ства, государство само является в истории его продуктом. Впоследствии и государство начинает, конечно, оказывать свое действие на эконо­мические отношения, разрушать первобытный коммунизм. Но тот, кто желает в корне уничтожить неравенство (а не желая этого, нельзя быть и социалистом), — тот должен обращать главное внимание не на производную, а на коренную его причину. Очень непоследовательно было бы со стороны такого человека стремиться уничтожить ту разно­видность государства, которая усиливает неравенство, и оставлять не­прикосновенными те экономические отношения, которые создают как самое неравенство, так и «классовое» государство. Но именно такою-то непоследовательностью и страдало бы временное социалистическое пра­вительство, не задающееся целью ни «учить» народ, «ни приневоли­вать его» к социалистической организации. Предоставляя дело этой организации совершенно неподготовленным к ней производителям и ограничиваясь помощью народу «с чисто внешней стороны», оно в са­мом лучшем случае срубило бы только ствол, оставляя нетронутым под­держивающий его корень. Бывшие члены такого правительства обна­ружили бы большую наивность, если бы стали удивляться тому, что на месте старого, уже подгнившего, ствола вырос новый, более сильный и крепкий.

Повторяем, если бы у нас действительно установилось народопра­вление, то самодержавный народ на вопрос, — нужна ли ему земля и сле­довало ли отобрать ее у помещиков, — ответил бы: да, нужна, и ото­брать ее следовало. На вопрос же, нужно ли ему «начало социалисти­ческой организации» — сначала ответил бы, что он не понимает, о чем его спрашивают, а затем, с большим трудом понявши, в чем дело, ответил бы — нет, мне этого не нужно. А так как экспроприация круп­ных землевладельцев вовсе не равносильна «началу социалистической организации», то в результате захвата власти революционерами не было бы никакого социализма^[11]. Вышло бы то, что невольно напророчил сам г. Тихомиров, говоря, что временное правительство воспользовалось бы своею властью «вовсе не для создания социалистического строя». Мы имели бы перед собой ту же самую сельскую общину, которую имеем и теперь. Вся разница свелась бы к тому, что эта община, имея приблизительно втрое больше земли, чем имеет она в настоящее время, стала бы, может быть, разлагаться медленнее, а следовательно, и мед­леннее очищать место для высших форм общежития.

А дальнейшее самостоятельное развитие общины? Да ее развитие и заключается в ее разложении! Кто оспаривает это, тот должен до­казать противное, должен указать нам, если не исторические примеры перехода сельской общины в коммунистическую, то, по крайней мере, тенденцию к такому переходу, тенденцию, находящуюся не в головах наших народников, в а самой организации общины и во всей динамике ее земледельческого хозяйства. Мы знаем, где, как и почему первобыт­ные коммунистические общины превращались в общины отдельных до­мохозяев. Но мы не знаем, почему и как наша русская община перейдет в коммунистическую. Любя побеседовать подчас с народниками, мы не могли, конечно, остаться в неизвестности относительно того факта, что две-три общины завели у нас коллективную обработку полей. Отли­чившийся такою добродетелью хутор Грековка был одно время на устах решительно у всех «друзей народа» и своим примером разрешал, ка­залось, весь социальный вопрос в России. Но если бы крестьяне этого знаменитого хутора подверглись когда-нибудь преследованию за комму­нистические наклонности, то защитнику их нетрудно было бы доказать, что обвинитель ничего не смыслит в коммунистических учениях. От общественной обработки полей немногим ближе до коммунизма, чем от общественной работы на барщине или от «общественных запашек», вво­дившихся при Николае Павловиче с помощью штыков и розог. Как ни глуп был «незабвенный» император, но и ему не приходило к голову думать, что общественные запашки могут вызвать самостоятельное дви­жение общины к коммунизму. Центр тяжести вопроса заключается не в том, как работают домохозяева — вместе или по одиночке, а в том, существуют ли отдельные хозяйства, и стремятся ли они слиться в одно коммунистическое целое. Хутор Грековка не обнаружил такого стремления. Составляющие его домохозяева продолжали быть собствен­никами продуктов, обращаемых ими в товары. А раз они не уничто­жали товарного свойства своих продуктов, то можно математически до­казать, что сильнейшая тенденция этой общины клонилась в сторону капитализма, а отнюдь не коммунизма.

Коллективная обработка полей — вещь очень хорошая и полезная; но странно было бы думать, что она может послужить главным соеди­нительным путем между современной общиной и коммунистическими идеалами. Она может играть роль разве лишь мелкой «питательной ветви», впадающей в большую дорогу, которая идет совсем по другому направлению. Она сослужила бы очень большую службу на Западе, где значение ее привело бы к тому, что, приучая крестьян к коллективному труду, она уменьшила бы их сопротивление коммунистической рево­люции, инициатива которой принадлежала бы городскому и сельскому пролетариату. Но на этом и остановились бы представляемые ею вы­годы. Во всяком историческом, как и в механическом, движении часть движущей силы идет на преодоление сопротивления. Уменьшить со­противление — значит освободить соответствующую долю связанной им силы, ускорить движение. Вымостите грязную улицу, смажьте ма­шину — и вы уменьшите труд лошади, везущей повозку, вы сократите необходимый расход на топливо. Но ни один механик не вообразит, что машина придет в движение лишь потому, что уменьшилось трение ее частей, ни одному извозчику не придет в голову выпрягать лошадь, добравшись до хорошей мостовой. Человек, вообразивший или сделав­ший  что-нибудь подобное, был бы всеми признан за сумасшедшего. И в таком приговоре не было бы ни малейшей несправедливости. Чтобы вызвать движение — нужна активная, а не пассивная сила, положитель­ное, а не отрицательное условие. То же — и с общиной. Коллективная обработка полей хороша в том случае, когда существует активная сила, вызывающая и ускоряющая ее переход в высшую форму общежития. На Западе роль такой силы сыграл бы пролетариат, начавший коммуни­стическую революцию совсем в другой области — в области крупного производства и земледелия, на заводах, на фабриках, на больших фер­мах. Сила пролетариата создавалась и направлялась бы вполне опре­деленными экономическими отношениями, существующими вне и по­мимо общины. Ну, а у нас-то, в мужицком государстве, созданном на­родовольческой революцией — у нас-то, откуда взялась бы такая актив­ная сила? Из среды самих крестьян? Г. Тихомирову кажется, как мы знаем, что история имеет какое-то самостоятельное «движение к со­циализму». Ему позволительно думать, что такое самостоятельное «дви­жение» обнаружится и в среде крестьянства. Но мы оставим г. Тихо­мирова  и поговорим с менее легковерными читателями. Эти последние согласятся, по крайней мере, с тем, что экономические тенденции ка­ждого класса определяются характером тех экономических условий, в которых он живет. Наш крестьянин живет в условиях товарного про­изводства, а в товарном производстве продукт господствует над произво­дителем и предписывает ему свои законы. А законы товарного про­изводства таковы, что прежде всего способствуют развитию  капитализма и капиталистических, а вовсе не коммунистических тенденций. Откуда же возьмется стремление к коммунизму у нашего крестьянина? Ясно ли это? Нет? Перейдем от рассуждения к сравнению. У дон­ских казаков теперь столько земли, сколько было бы ее у наших кре­стьян после народной (народовольческой тож) революции. Ее прихо­дится почти по 30 дес. на душу. Земля эта принадлежит не отдельным лицам, даже не отдельным общинам, а всему «славному войску». Спра­шивается, — обнаруживают ли донские казаки склонность заводить коммунистическое хозяйство? Насколько нам известно, — не коммуни­стические, а буржуазные стремления все более и более усиливаются в их среде. Может быть, это будет отнесено насчет «разлагающего влия­ния государства»? Ну, так ведь было время, когда влияние это почти равнялось нулю; почему же тогда не переходили они к коммунизму? Им мешал военный быт? Вообразите же себе, что казаки, совсем избавлен­ные от военной службы, целиком предались мирным занятиям. Что было бы в таком случае? Мы скажем вам — что: тогда-то и началось бы усиленное разложение существующих в среде казаков остатков перво­бытного коммунизма, тогда-то и приблизилось бы царство казацкой буржуазии...

Многоземелье не спасло казаков от возникновения неравенства, а с ним эксплуатации бедного богатым. Совсем напротив: многоземелье само способствовало возникновению неравенства^[12]. Покойный профес­сор Беляев, несмотря на свою сильно славянофильскую окраску, пре­красно понимал роль многоземелья в истории возникновения классов. «Конечно, в древней России земли было очень много, несравненно больше тогдашних потребностей, и каждый желающий мог свободно за­нимать огромные пространства диких полей и лесов, никому не принад­лежащих, что, конечно, и делали те, у кого были средства»^[13]. Но сред­ства были не у всех одинаковы, а потому не все занимали одинаковое количество земли; некоторые даже совсем не занимали ее, потому что совсем не имели средств для ее расчистки и обработки. Отсюда — нера­венство в доходах, зависимость бедных от богатых. Несомненно также, что, в некоторых случаях, «свободное занятие и разработка земли не замедлили повести к понятию о поземельной собственности». Эта сто­рона дела хорошо выяснена у М. Ковалевского, в его книге об общинном землевладении. До последнего времени существовало в земле войска Донского, — а в Кубанской области, быть может, и теперь суще­ствует, — право свободного занятия невозделанных земель; и именно оно-то и позволяло богатым обогащаться еще более, оно-то и кинуло на эту девственную почву первые зародыши борьбы классов.

Но преобразованное революцией государство помешало бы у нас такому обороту дела, — скажет иной читатель.

Трудно наперед сказать, что сделало бы народное государство в том или другом частном случае, но, имея понятие об экономических условиях жизни большинства граждан, нетрудно предвидеть общее на­правление его хозяйственной политики. Согласно «ожиданиям» самого г.  Тихомирова, созданное революцией государство было бы государ­ством крестьянским по преимуществу. Крестьянин, не желающий и не умеющий положить «начало социалистической организации» у себя в общине, не сумел бы и не пожелал бы заводить такую организацию в гораздо более широких государственных пределах. Экономическая по­литика народного государства была бы столь же мало коммунистиче­ской, как и политика отдельных, составляющих его крестьянских общин. Само собою разумеется, что оно постаралось бы устранить злоупо­требления, могущие возникнуть при раздаче общественной земли в обработку отдельным лицам или группам лиц. Но оно никогда не ре­шилось бы отбирать у более зажиточных домохозяев принадлежащих им запасов и орудий. Точно так же, оно считало бы справедливым и естественным  ограничение права земледельца на землю лишь мерою его труда и средств, составляющих, конечно, его частную собственность. Если у крестьянина действительно  есть  какие-нибудь идеалы обще­ственного устройства, то, несомненно, в них играет важную роль та­кое земельное раздолье, благодаря которому каждый может занимать свободную землю всюду, куда его «топор, коса и соха ходит». «Народ­ная революция» дала бы возможность хоть отчасти осуществить этот идеал; осуществление же его повело бы, как мы знаем, к неравенству между земледельцами. Раз получивши такой толчок, неравенство су­мело бы, разумеется, дойти до своего логического конца и свести «на нет» все результаты «народной революции».

Далее. Крестьянское государство, конечно, оставило бы неприкос­новенным не только торговый, но в значительной степени и промыш­ленный капитал. Это допускает, по-види-мому, сам г. Тихомиров, по­лагающий, что народная революция только обессилила бы «и без того слабые дворянство и буржуазию». «Обессилить» не значит уничтожить.

Нужно ли говорить, к каким последствиям привело бы существование торгово-промышленного капитала? Г. Тихомиров полагает,  что обна­ружению этих последствий помешало бы опять-таки то же народное правительство. Но мы заметим ему, что не все то, что кажется вредным социалисту, является таким в глазах крестьянина, а следовательно, и крестьянского правительства. Между тем, как мы с г. Тихомировым во­обще против  «частного  предпринимательского  капитала»,  крестьянин возмущается лишь некоторыми приложениями капиталистического прин­ципа и ничего не имеет против него по существу. Он вполне признает возможность частной предпринимательской наживы. А если это так, то против нее не будет ничего иметь и «народное» правительство. В луч­шем случае его радикализма хватит на борьбу с крупным капиталом фабриканта, но оно даже не задумается о том, чтобы положить предел «хозяйской» эксплуатации вообще. Следовательно, вот уже второй фак­тор разложения созданного революцией  «относительного равенства». Г. Тихомиров думает, что фактор этот будет обессилен «изъятием земли из области эксплуатации». Но мы знаем уже, что земля не совсем будет «изъята» из нее: народное правительство допустит и неравенство в ее распределении, и возможность принанять «работничка» из числа разо­ривших-ся домохозяев. Крестьянские «идеалы» легко мирятся с батра­чеством. Кроме того, всякому, понимающему дело, известно, что только так называемый мелкобуржуазный социализм надеется помочь народу «обессиливанием» буржуазии или «изъятием из области эксплуатации» того или другого из средств производства в частности. Да и он-то питает эту надежду лишь потому, что интересующий его «народ» есть мелкая буржуазия, которая только выиграла бы от «обессиления» - крупной. Мелкобуржуазный социализм тем и отличается, что его реформатор­ские планы оставляют нетронутым товарное производство. Но отсюда-то и проистекает его полное теоретическое и практическое бессилие. Истинно революционное рабочее движение настоящего времени не имеет ничего общего с трусливыми фантазиями мелкого мещанства. К сожалению, «русский социализм, как он выразился»... в статье г. Ти­хомирова, стоит в этом случае гораздо ближе к мелкобуржуазному, чем к рабочему социализму. Подобно первому, он также не доводит своих революционных проектов до уничтожения товарного производства. Он предоставляет позаботиться об этом будущей, послереволюционной «истории государства российского». Совершенно игнорируя значение экономической эволюции при анализе своих революционных посылок, он возлагает на нее преувеличенные надежды, как только заходит речь о результатах рекомендуемого им переворота. Он взывает к революции там, где она немыслима без предшествующей эволюции, он апеллирует к эволюции там, где она невозможна без коренной экономической революции. Он хочет быть революционным по преимуществу и оказывается половинчатым и нелогичным по существу^[14]. Скоро увидим мы, откуда заимствовал он эту характерную черту, обращающую в ничто все его революционные фразы.

Стремясь убедить своих читателей в том, что народное правитель­ство сумеет парализовать вредные последствия половинчатости предстоя­щей экономической революции, г. Тихомиров так изображает вероятный ход будущего социального развития России.

«Правительство, ответственное за ход дел в стране, заинтересован­ное в ее благосостоянии, от которого зависит и его собственная попу­лярность, без сомнения, принуждено будет употреблять меры к повы­шению производительности труда, а между прочим, и к организации крупного производства... Выгоды и необходимость крупного производ­ства слишком очевидны, а во многих случаях оно даже неизбежно. Это легко понять массе народа. Сверх того (и это в особенности интересно, заметим мы от себя), частная предприимчивость, заторможенная на поприще капиталистического производства, обратится, со всех сторон (какая идиллия, подумаешь!), на разъяснение народу выгод и удобства общественного производства... Мы не говорим уже о влиянии на народ социалистической интеллигенции... Почему же таким путем не может мало-помалу создаваться переход общины в ассоциацию, организация обмена между общинами и союзами общин, самый союз нескольких общин в целях того или другого производства, пока социалистический строй, развиваясь мало-помалу и все более вытесняя частное хозяй­ство, не охватит, наконец, всех отправлений страны». Затем, «наступле­ние социалистического переворота, если не во всей Европе, то, по крайней мере, в некоторых ее странах... поставит Россию в почти без­условную необходимость организовать свой международный обмен на тех же (т. е. на социалистических) началах, а стало быть, почти навя­жет нам социалистическую организацию и в сфере внутреннего обмена» (стр. 258—259). Так «представляется» этот вопрос г. Тихомирову. Прежде чем рассматривать его по существу, мы сделаем два мимоход­ных замечания.

Наш автор возлагает большие надежды на влияние русской социа­листической интеллигенции и западноевропейской рабочей революции. Мы также признаем значение этого влияния, но думаем, что оно не мо­жет быть безусловным. Во-первых, откуда взял г. Тихомиров, что после крестьянской революции у нас будет «беспрепятственно нарождаться» не только социалистическая, но и вообще какая-либо «интеллигенция» в нынешнем смысле этого слова? В настоящее время, наша социалисти­ческая, как и всякая другая, интеллигенция происходит, главным обра­зом, из чиновничьей, помещичьей, купеческой и поповской среды, т. е. из среды высших классов, видящих в образовании средство к карьере. Создавая карьеристов, наши университеты создают, между прочим, и революционеров. Но и карьеристы, и революционеры составляют собою продукт существования бюрократического государства и высших клас­сов. Это до такой степени несомненно, что сознание своего «буржуаз­ного» происхождения и заставляло наших революционеров — с одной стороны, толковать о своем «долге народу», а с другой — систематически противопоставлять себя этому последнему. «Социалистическая интел­лигенция» сознает, что она есть не более, как одна из веток, выросших «а общем стволе чиновничьего и «классового» государства. Г. Тихоми­ров хочет подрубить этот ствол и в то же время надеется, что дорогая ему ветка не только не засохнет, но будет нарождаться «беспрепят­ственно». Это напоминает известный анекдот о малороссе, который, подрубивши поддерживавший его сук, очень удивился своему падению. Или, быть может, г. Тихомиров думает, что после «народной револю­ции» социалистическая интеллигенция будет «беспрепятственно наро­ждаться» из среды самого крестьянства? Если это так, то мы боимся, что он ошибается.

К чему сводится значение «ожидаемой» им революции? К аграр­ному перевороту, к экспроприации крупных землевладельцев, к возмож­ности дать крестьянам наделы, втрое боль-шие против нынешних, к уничтожению податного гнета. Полагает ли г. Тихомиров, что такое увеличение наделов убедит крестьян в необходимости высшего образо­вания, что оно заставит: их самих — посылать своих детей в универси­теты, а их правительство — поддерживать и учреждать высшие учебные заведения?

Большое количество земли настолько упростит положение кресть­янства, настолько увеличит значение лишних рабочих рук в его семье, что оно не увидит ни надобности, ни возможности тратить большое ко­личество денег и времени на высшее образование.

Университеты нужны чиновничьему государству, буржуазии, дворянству, наконец нужны будут пролетариату, который без высшего на­учного образования не управится с поступившими в его распоряжение производительными силами; в царстве же крестьянских общин универ­ситеты будут роскошью, мало привлекательною для практичных домо­хозяев. Но допустим, что крестьянам «легко понять» значение высшего образования. Припомним, кроме того, что после «народной революции» останется и буржуазия, и дворянство; положим, что и та, и другое будут «обессилены» ровно настолько, насколько это нужно для того, чтобы, не вредя народу экономически, они имели возможность посылать своих детей в высшие школы. Почему думает г. Тихомиров, что эти школы будут рассадниками социалистической интеллигенции? В Швейцарии мы, как раз видим, с одной стороны, зажиточное крестьянство, с другой — довольно «бессильную», т. е. мелкую, буржуазию. Много ли социалистов выходит из швейцарских школ, где действительно обучается немало крестьянских детей?

Но ведь «легко понять» швейцарским крестьянам выгоды социа­листической организации производства?

Да вот подите — легко, а не понимают! И слышать не хотят о со­циализме, не помогают и остатки общинного землевладения и знаме­нитые артельные сыроварни!

Выгоды социалистического общежития так очевидны, что, казалось бы, их «легко понять» всякому. Но только социалисты утопического периода могли не знать, что действительное понимание социализма идет лишь рядом с настоятельною экономическою необходимостью. В кре­стьянском же государстве такая необходимость может представиться лишь в виде редкой случайности.

Ну, а ныне существующая интеллигенция? — спросит читатель, — разве не может она, переживая народную революцию, посвятить свои силы «на служение народу, на организацию его труда и его обществен­ных отношений»?

Много ли таких «интеллигентов»? Много ли, извините, понимают они сами? Что сделают они против неумолимой логики товарного про­изводства?

Их усилиям поможет западноевропейская революция? О ней-то мы и хотим теперь побеседовать.

Западноевропейская революция будет могущественна, но не все­сильна. Чтобы оказать решительное влияние на другие страны, социа­листические государства Запада должны будут иметь какие-нибудь проводники для такого влияния. «Международный обмен» — могучий, но опять-таки не всесильный проводник. Европейские страны ведут дея­тельные торговые сношения с Китаем; но едва ли можно быть уверен­ным, что рабочая революция на Западе в очень скором времени «навя­жет» Китаю «социалистическую организацию в сфере внутреннего об­мена». Почему? Потому, что «социальная конструкция» Китая очень уже затрудняет решительное влияние на него европейских идей и учре­ждений. То же можно сказать о Турции, Персии и т. д. А что такое представляет «социальная конструкция» блистательной Порты? Прежде всего — крестьянское государство, в пределах которого сохранилась не только сельская община, но и задруга, по схеме наших народников, гораздо более близкая к социализму. И несмотря на это, несмотря ни «а какие «народные» революции в пределах Турецкой империи, невоз­можно думать, что европейскому пролетариату без труда удастся «на­вязать» социализм турецким гражданам, хотя бы и славянского проис­хождения. Здесь опять-таки нужно различать между активной силой обстоятельств, толкающих народы к социализму, и отрицательными условиями, только облегчающими переход к нему. Объективная логика внутренних отношений крестьянских государств вовсе не «навязывает» им «социалистической организации в сфере внутреннего обмена»; навя­зывание же ее «с чисто внешней стороны» не может увенчаться успехом. Европейская рабочая революция несомненно и очень сильно повлияет на все те страны, в которых хоть некоторые слои граждан будут похо­дить на европейский рабочий класс по своему экономическому поло­жению по своему политическому воспитанию и по привычкам мысли. Наоборот, ее влияние будет сравнительно слабо там, где таких слоев не окажется. Февральская революция отразилась почти во всех стра­нах, схожих с Францией по своей «социальной конструкции». Но подня­тая ею волна разбилась на пороге крестьянской Европы. Смотрите, как бы не повторилось того же и с будущей революцией пролетариата!

«Смысл басни сей таков», что Запад — Западом, а Россия — Россией или, другими словами, на чужой каравай рот не разевай, а пораньше вставай да свой затевай. Как бы ни было могущественно возможное влияние европейской революции, но мы должны позаботиться о созда­нии тех условий, которые сделали бы это влияние действительным. По­ловинчатая же крестъянско-мещанская революция г. Тихомирова не только не создаст таких условий, но уничтожит даже те из них, кото­рые существуют уже в настоящее время.

В этом случае, как и во всех прочих, «ожидания» г. Тихомирова полны противоречий. Западное влияние на Россию кажется ему возмож­ным,  благодаря «международному обмену».  Отсюда следует,  что чет сильнее будет этот обмен, тем скорее Запад «навяжет» нам «социали­стическую организацию в сфере внутреннего обмена». Но развитие на­ших международных торговых сношений предполагает развитие у нас торговли, товарного производства. А чем более будет развиваться то­варное производство, тем более будет разрушаться то «относительное экономическое равенство», которое явится результатом народной рево­люции, тем более затруднится «социалистическая организация в сфере внутреннего обмена», затруднится, по крайней мере, до поры до вре­мени, т. е. до тех пор, пока развитие товарного производства не дойдет до своего логического конца. Но в таком случае потеряет всякий смысл совершившаяся «народная революция».

Итак, если после «переворота» мы вернемся к натуральному хо­зяйству, то у нас будет «относительное равенство», но зато и Запад не в состоянии будет влиять на нас, вследствие слабости международного обмена. Если же у нас будет развиваться товарное производство, то Западу будет трудно влиять на нас, потому что очень сильно расша­тается наше «относительное равенство», и Россия превратится в страну мелкой буржуазии. В этом заколдованном кругу суждено вращаться ожиданиям г. Тихомирова от Запада. Вот, что значит быть метафизи­ком, вот, что значит рассматривать предметы «один после другого и один независимо от другого»!

Mein teurer Freund, ich rath euch drum Zuerst Collegium logicum.

И эти-то противоречивые надежды на Запад питает тот самый че­ловек, который всю новейшую историю Европы подозревает в «риско­ванности» и «невероятности»! Поистине, collegium logicum был бы очень полезен для г. Тихомирова!

Покончив с этими замечаниями, перейдем к главному содержанию вышеприведенной выписки.

4. Колебания Л. Тихомирова между бланкизмом и бакунизмом

В своих проектах социалистической организации России г. Тихо­миров является бакунистом чистейшей воды. Правда, он не уничтожает государства, но его государство помогает процессу названной органи­зации «с чисто внешней стороны», оно не создает элементов такого процесса,  оно «только поддерживает их». Ближайший   литературный предок г. Тихомирова, П. Н. Ткачев, полагал, что, захвативши власть, меньшинство должно «навязать» социализм большинству. Правительство г. Тихомирова «без всякой насильственности» облегчает народу органи­зацию общественного производства, при чем «приходит на помощь только такому движению», которое «не может не возникать в стране самостоя­тельно». В своих рассуждениях о настоящем г. Тихомиров был верным учеником Ткачева. Его «ожидания» от будущего представляют собою случай идейного атавизма, возврата к теориям более отдаленного ду­ховного предка.

Анархист Артур Арну писал, как мы знаем: уничтожьте государ­ство, и экономические силы придут в равновесие вследствие простого закона статики. Г. Тихомиров говорит: уничтожьте современное госу­дарство, экспроприируйте крупных собственников, и экономические силы России начнут «самостоятельно» приходить в равновесие. Первый апеллирует к «закону статики», второй — к «народным понятиям и при­вычкам», т. е. к тому же «народному идеалу», о котором мы знаем из сочинений М. А. Бакунина. Артур Арну метит в «государство» и не за­мечает, что его «критика» касается лишь государства современного, буржуазно-централистического. Г. Тихомиров хочет создать государ­ство «народное» — и придумывает новый вид мелкобуржуазного госу­дарства, такого государства, которое, не отказываясь окончательно от принципа laissez faire, laissez passer, т. е., ничего «не создавая», умеет, однако, «поддерживать» самостоятельное «движение истории» нашего отечества к социалистическому строю.

Бакунизм — не система, это ряд противоречий, которые распреде­ляются между гг. бакунистами и анархистами, сообразно общей сово­купности «понятий и привычек» каждого из них.

Наш автор выбрал ту своеобразную разновидность бакунизма, ко­торая выродилась в «программу» П. Н. Ткачева.

 Но он не остался до конца верным этой программе. Ему слишком памятны были наставления «первоучителя», он не забыл, что хотя и народ наш «явным образом нуждается в помощи», но в то же время «нужно быть олухом царя небесного», чтобы «пытаются учить народ чему бы то ни было или стараться дать его жизни новое направление». И вот он решился придумать такое революционное правительство, кото­рое помогло бы народу «с чисто внешней стороны», которое, не стре­мясь «ни приневоливать народную массу, ни учить ее», направило бы, тем не менее, ее дело к благополучному окончанию.

Мы спрашивали г. Тихомирова, — чем отличается социально-политическая философия его статьи от философии «Открытого письма к Фр. Энгельсу»? Теперь нам самим нетрудно будет ответить на этот вопрос. Она отличается бледностью и робостью мысли, стремлением со­гласить несогласимое. Что же сказать о бледной копии, если самый ори­гинал мог, по словам Энгельса, увлекать только «зеленых гимназистов»?

М. А. Бакунин проповедовал непримиримую ненависть ко всякому государству и советовал нашим революционерам не захватывать власти, ибо всякая власть — от дьявола. П. Н. Ткачев находил, что им нужно захватить власть и надолго удержать ее в своих руках. Г. Тихомиров выбрал золотую середину. Он думает, что захват власти «легко может оказаться полезным и необходимым», но он полагает, в то же время, что революционерам следует не удерживать власть на неопределенное время, а только подержать ее, пока не начнется народная революция.

Из этого неудобного положения между двумя стульями может быть только два выхода. Наш автор может сесть или на бакунинский, или на ткачевский стул; он может сделаться анархистом, может стать ре­шительным последователем (а не тайным только учеником) П. Н. Тка­чева. Но едва ли удастся ему вдохнуть в «народовольскую программу» действительно новое содержание, едва ли удастся ему доказать, что та или другая новая идея нашла «признание только с появлением народо­вольства». Никогда еще бессодержательный эклектизм не рождал новых могучих теорий, никогда еще робкое нерешительное колебание между двумя старыми «программами» не открывало новой эпохи в истории революционных идей той или другой страны!

Итак, г. Тихомиров будет последователем Ткачева в «первый день революции» и превратится в бакуниста немедленно по истечении ее ме­дового месяца.

Но что же такое бакунизм в его применении к «lendemain de la revolution»? Повторяем, бакунизм — не система. Это смешение социали­стических теорий «латинских стран» с русскими крестьянскими «идеа­лами», народного банка Прудона — с сельской общиной, Фурье — со Стенькой Разиным.

Такая именно смесь характеризует собою тот «род процесса обоб­ществления труда», который рекомендует нашему отечеству г. Тихоми­ров, и которого не только «нигде и никогда не бывало», но «нигде и никогда» не может быть.

Об этом «процессе» можно без преувеличения сказать словами Фамусова:

Тут все есть, если нет обмана!

Тут есть и община, есть и «переход общины в ассоциацию», есть и «организация обмена между общинами и союзами общин», есть даже, кроме всего этого, «самый союз нескольких общин в целях того или другого производства»; словом, сюда целиком вошла пресловутая баку­нинско-анархическая «организация производителей снизу вверх». Если читатель имеет понятие об этой «организации», то он не нуждается в дальнейших доказательствах тихомировского бакунизма. Если же ему не случилось ознакомиться с анархическими теориями (что, конечно, и не составляет особенной потери), то мы рекомендуем ему прочитать небольшую брошюру  известного когда-то  Гильома — «Idées sur lʼorga­nisation sociale». Ознакомившись с предлагаемым в этой брошюрке «про­цессом обобществления труда», он увидит, что революционные теории русских самобытников находятся в очень близком родстве с теориями европейских анархистов.

Русскому интеллигентному человеку трудно уйти от влияния «За­пада». Объявляя «неприменимыми» к своей стране наиболее передовые теории Европы, русский общественный деятель не спасает этим своей самобытности, а только переносит свои симпатии с серьезного образца на карикатуру. Г. В. В. оказывается родным братом императорско-королевских «штатс-социалистов», г. Тихомиров — поставленным на голову анархистом.

Но такое неудобное положение нашего автора мало благоприят­ствует последовательности его мысли. Вот почему он и не доходит до тех выводов, до которых доходил когда-то М. А. Бакунин. Даже самые смелые порывы «революционной фантазии» г. Тихомирова не прости­раются до уничтожения выгод предпринимателя. При организации «обще­ственного» производства, «предприниматель, как инициатор и способный распорядитель (от такой мотивировки не отказался бы и сам Ба­стиа), приобретает все-таки некоторые выгоды, меньшие, конечно, чем в настоящее время, но единственно ему доступные в то время»^[15]. Эта часть проекта «социалистической организации России» как-то невольно напоминает, с одной стороны, ревнивое отношение мелко бур социалиста к большим «выгодам» крупного предпринимателя, а с дру­гой — рекомендованное Фурье распределение дохода между трудом, ка­питалом и талантом. Не даром мы говорили, что некоторые разновид­ности «русского социализма» представляют собою не более, как смесь Фурье со Стенькой Разиным.

Однако, во всем этом нет, по крайней мере, обмана, подумает чи­татель.

Обмана действительно нет, но есть самообман. Нет даже самома­лейших дурных намерений, но есть огромная доля наивности. И заклю­чается она ни в чем ином, как в толках о «социалистической органи­зации обмена». Для всякого понимающего дело, эта последняя есть абсурд, «сапоги всмятку». Только мелкобуржуазные последователи мелкобуржуазного Прудона могли принимать эту нелепость за нечто возможное и желательное. Но зато о Прудоне и говорили, что он столько же понимает в диалектике, сколько дровосек в ботанике. Созданный пролетариатом общественный строй не может иметь ничего общего с обменом, он будет знать только распределение продуктов по потребностям трудящихся. Некоторые непоследовательные коммунисты находят более удобным распределение, соответствующее участию ра­ботника в производстве. Нетрудно было бы обнаружить слабые сторона такого требования^[16]. Тем не менее даже предъявляющие его люди по­нимали и понимают невозможность «обмена» в социалистическом го­сударстве.

Кто говорит обмен — говорит товар; кто оставляет товар — тот пред­полагает все свойственные товару противоречия. И опять-таки только анархисты могли думать, со слов Прудона, что существует философский камень, дающий возможность устранить из «социалистического обмена» все, заключающиеся в обыкновенном обмене, «буржуазные» противо­речия.

Такого камня нет и быть не может, потому что обмен есть корен­ное неотъемлемое свойство буржуазного производства, а буржуазное производство есть необходимое следствие обмена. Карл Маркс еще в конце пятидесятых годов прекрасно выяснил эту сторону дела и тем оставил далеко назади современного движения науки мелкобуржуаз­ные теории анархистов и бакунистов всех цветов и оттенков. Нужно не знать азбуки революционного социализма, чтобы основывать свои ожи­дания «от революции» на социалистической организации обмена.

В другом месте нам уже приходилось говорить об этом вопросе^[17], но он так интересен, что не мешает еще раз повторить сказанное. Для наибольшей удобопонятности, мы оставим на этот раз отвлеченные формулы науки и ограничимся простыми, наглядными примерами.

Социалистический обмен есть обмен без денег, непосредственный обмен продуктов один на другой, сообразно количеству труда, затра­ченного на их производство. В таком виде вышла идея этого обмена из головы Прудона, который, впрочем, лишь повторял в этом случае гораздо ранее его сделанную ошибку.

Вообразим теперь, что «на другой день после революции», нашим бакунистам удалось убедить в выгодах социалистической    организации обмена уже знакомую нам Торховскую общину Тульской губ. Общин­ники решились «положить начало» такой организации и опу-бликовали свое решение в каких-нибудь «Народных Ведомостях». На их призыв откликнулись архангельские рыболовы, новгородские гвоздари, кимр­ские сапожники, тульские самоварщики и московские портные, все — артельные, «мирские» люди. Они также прониклись новыми принципами обмена, под влиянием «беспрепятственно нарождающихся» бакунистов. Сказано — сделано, «договор» заключен, и нужно только привести его в действие. По уборке хлебов, наши крестьяне прудонисты приступают к обмену. Они посылают несколько четвертей хлеба в Архангельск и получают оттуда рыбу; отправляют несколько возов картофеля в Кимры и вывозят оттуда сапоги. Портным они предлагают пшено, гвоз­дарям — крупу и прочее. Каждый из этих продуктов посылается не на удачу, а в силу предварительного условия. Далеконько и хлопотно будет возить все эти предметы, их, наверное, можно было бы выгоднее сбыть на соседнем рынке, но наши «мужички» — люди идейные и готовы стоять за новый принцип обмена, хотя бы он и обошелся, что называется, «себе дороже». Итак, обмен совершен, и у наших общинников есть гвозди, рыба, сапоги, самовары и готовое платье. Но дело в том, что этими продуктами удовлетворяются далеко не все потребности крестьянина. Ему нужно еще множество других предметов потребления, нужны земле­дельческие орудия, удобрение, скот и проч. Производители всех этих вещей не хотят вступать в социалистический обмен, потому ли, что читали Маркса и смеются над экономическими «открытиями» Прудона, или потому, что не доросли еще и до прудоновской премудрости и оста­ются обыкновенными товаропроизводителями. Ведь и сам г. Тихомиров предполагает, что рекомендуемый им «социалистический» строй будет развиваться лишь «мало-помалу». Что же остается, в таком случае, делать нашим торховским прудонистам? Каким образом могут они удовлетворить те многочисленные потребности, которые не удовлетворя­ются с помощью «социалистического» обмена? У них один только вы­ход: им остается покупать недостающие предметы. В таком же поло­жении окажутся портные, которые не могут, конечно, жить одним пше­ном, гвоздари, не могущие просуществовать одной крупою. Словом, рядом с «справедливым», социалистическим обменом будет существовать старый, так сказать, языческий обмен на деньги. К этим «проклятым деньгам» (maudit argent) придется прибегать даже в сделках между про­зелитами прудонизма. Если кимрским сапожникам нужен картофель лишь в количестве, воплощающем в себе х дней труда, между тем как торховцам требуется столько пар сапог, сколько можно приготовить в течение вдвое бoльшего числа дней, то разность должна быть покрыта деньгами, буде кимряки не пожелают ни овса, ни сена, ни соломы, ни каких-либо других земледельческих продуктов. А это легко может слу­читься, если оправдается предсказание г. Пругавина, и кимрские сапож­ники опять обратятся к земледелию, с «улучшением его условий». Что же выйдет? Организуясь лишь «мало-помалу», производители-прудонисты будут иметь против себя огромную массу производителей старой эко­номической «веры», и ничтожный «прогресс», достигнутый с помощью «социалистической организации обмена», будет всегда с огромным избытком перевешиваться тем регрессом в «относительном равенстве», который составляет неизбежное следствие товарного производства и обыкновенного, «буржуазного» обмена. Порок будет пересиливать до­бродетель, буржуазные отношения станут брать верх над прудоновским социализмом. Окруженные мелкобуржуазным большинством, сами пру­донисты станут «развращаться», тем более, что их собственное богат­ство будет в значительной степени состоять из денег старой «эксплуататорской» породы. Искусившись наживой, кимряки могут послать тор­ховцам сапоги на картонной подошве, за что торховцы не преминут отплатить им полусгнившей «картошкой». «Враг — силен» вообще, а в данном случае сила его будет опираться на непреодолимую логику то­варного производства, господствующего даже в среде вступивших в «социалистический обмен» общин. С трудом созданные союзы будут распадаться, прудонисты превратятся в обыкновенных мелкобуржуаз­ных производителей, и воспитанной на бакунизме интеллигенции нужно будет снова и снова приниматься за свою неблагодарную работу про­паганды новых экономических принципов. Сказка про белого бычка, сизифова работа! И эту-то сизифову работу г. Тихомиров задает рус­ским социалистам единственно для того, чтобы как можно более приблизить царство социализма, чтобы не идти к нему медленным и труд­ным путем капитализма. Вот что значит поспешишь — людей насмешишь. По вопросу о «социалистической организации в сфере внутреннего обмена» нужно, — как и в «вопросе о международной торговле, — иметь в виду одно из двух: или народная революция вернет нас к натураль­ному хозяйству, и тогда у нас «социалистический обмен» будет медленно развиваться, потому будет очень слаб обмен вообще; или она сохранит и ныне уже существующую тенденцию к все бoльшему и бoльшему раз­делению труда, к полному отделению хлебопашества от промышленно­сти, — и тогда социалистическая организация обмена будет представлять собою крайне трудную задачу, вследствие большой сложности произво­дительного механизма страны. А между тем, медленное развитие со­циалистической организации обмена лишает ее даже того смысла, кото­рый видят в ней ее сторонники. Чтобы уединить от разлагающего влия­ния денежного хозяйства одну только сельскую общину, нужно, чтобы ей удалось организовать социалистический обмен со всеми теми произ­водителями, продукты которых соответствуют различным ее потребно­стям. В противном случае, ее уродливый денежно-социалистический ор­ганизм задохнется в собственном противоречии. Но одна община не в состоянии снабдить земледельческими продуктами всех производителей всех нужных ей предметов потребления. Этим производителям придется или покупать часть необходимого им сырья и, в свою очередь, вести уродливое денежно-безденежное хозяйство, — что посадит на мель их социалистические планы; или дожидаться того блаженного времени, когда число прудонистских сельских общин возрастет до необходимого и достаточного уровня. С наступлением этого блаженного момента по­лучится возможность организовать первую минимальную производи­тельно-меновую ячейку. Но что значит одна такая ячейка в громадном экономическом организме русского государства? Она сама будет зады­хаться в окружающей ее атмосфере конкуренции. Она будет изобра­жать собою каплю меда в бочке дегтя. Рядом с ней и против нее будут действовать все производители-язычники; ей будут на каждом шагу подставлять ногу «дворянство и буржуазия», хотя и «обессиленные», но все-таки не уничтоженные «народной» революцией. Как вы думаете, читатель, скоро ли, при таких условиях, «социалистический строй охва­тит, наконец, все отправления страны»? Мы думаем, что, но крайней мере, очень и очень не скоро. А ведь — повторяем — г. Тихомиров ука­зывает «такого рода процесс обобществления труда» исключительно в видах быстроты и натиска на историю. Путь, избранный социал-демократией всех цивилизованных стран, кажется ему слишком «умеренным и аккуратным». Наш автор пошел «напрямик» и завяз в трясине мелко­буржуазных реформ, чуждых какой бы то ни было последовательности, оригинальности или смелости.

Но не будем уклоняться. Предположим, что дело социалистической организации обмена идет быстро и успешно. Посмотрим, к чему приве­дет практическое применение его принципов.

Торховская сельская община вступила в союз с ассоциацией кимр­ских сапожников. Обмен их продуктов совершается на началах «кон­ституированной стоимости», мерилом которой служит труд и один только труд. Прудон торжествует. Но практичные и «исправные» тор­ховские «домохозяева» поднимают вопрос о том, какого рода труд должен служить мерою стоимости? Более идеально настроенные ким­ряки (сапожники всегда немножко философы) не затрудняются ответом. Они говорят, что мерою стоимости должен служить труд вообще, аб­страктный человеческий труд. Однако «свободные хлебопашцы» не уни­маются. Они говорят, что не знают такого труда, и что хотя «по уче­ному» он, быть может, и существует, но они имеют дело с конкретным, определенным сапожным трудом Петра, Ивана, Федора или целой ассо­циацией Петров, Иванов, Федоров. Их обуревают «буржуазные» сомне­ния, и они полагают, что давать тем больше хлеба кимрякам, чем дольше они провозятся с сапогами — значит учреждать премию за не­умелость, медленность и неповоротливость. Доведенные до отчаяния му­жицкою недогадливостью, сапожники оставляют Прудона и апеллируют, как им кажется, к самому Марксу. Они говорят, что мерою стоимости их продуктов должен служить «общественно-необходимый труд», тот средний труд, который необходим на производство сапог, при данном развитии техники. Но и этот аргумент не побеждает упорства тор­ховцев. Им непонятно, каким образом можно определить, сколько именно такого общественно-необходимого труда заключается в труде пристающих к ним сапожников. Тогда эти последние ищут спасения в Родбертусе и с торжеством приносят его брошюру «Der Normalarbeits­tag», а также и переписку его с архитектором Петерсом из Шверина. Померанский экономист доказывает, что всегда есть возможность опре­делить, сколько именно может и должен сделать средний работник в данной отрасли производства. Эта-то средняя производительность труда и должна считаться трудом общественно необходимым. Кто может превзойти эту норму — получает больше, кто не достигает ее — получает меньше;  вопрос исчерпывается, по-видимому, окончательно. — Постойте, однако, восклицают поколебавшиеся было торховцы. Допустим, что есть возможность определить среднюю производительность и вашего, и на­шего труда. Будем надеяться, что за это дело возьмется государство, «способствующее» социалистической организации обмена. Положим, что на пару сапог нужно два дня труда. Но рядом с вашей ассоциацией су­ществует огромное количество других сапожников. Эти производят на сбыт, да и вы, отославши нам 30 пар сапог в год, вывозите целые тысячи их на рынок. Вообразите, что предложение сапог превышает спрос на них. Тогда понизится их меновая стоимость, потому что каждая пара сапог будет представлять собою лишь полтора или три четверти дня общественно необходимого труда. Думаете ли вы, что мы будем давать вам прежнее количество хлеба? Это для нас очень невыгодно, а вы знаете, что своя рубашка ближе к телу. Если, наоборот, сапог будет приготовлено слишком мало, то вам не будет расчета отдавать их нам по прежней «справедливой», социалистической цене. Вообще, нам ка­жется, что в основе справедливости лежит утилитарный принцип, и что не может быть признана «справедливою» сделка, приносящая убыток одной из сторон. При современных же колебаниях товарных цен, нет никакой возможности уравновесить наши взаимные интересы, так как только посредством этих колебаний и определяется отношение индиви­дуального труда отдельных производителей — или совокупного труда це­лой ассоциации производителей — к труду общественно необходимому. Поэтому, до тех пор, пока товарный рынок будет диктовать нам усло­вия нашего социалистического обмена, весь наш «договор» будет празд­ным переливанием из пустого в порожнее. Польза от него будет так же велика, как если бы мы согласились писать свои счеты римскими ци­фрами вместо арабских. Вы, сапожники, давно уже известны не только пьянством, но и большою склонностью к фантазиям; мы же — мужички умственные, и на вздор тратить времени не намерены.

— Но ведь неудобства социалистического обмена будут существо­вать лишь до тех пор, пока к нему не согласятся приступить все про­изводители, — ответят сапожники. — Раз наступит такой момент, ничто не помешает социалистическому обмену охватить всех отправлений страны.

— Ну, это еще улита едет, когда-то будет, — возражают хлебо­пашцы. — Если все согласятся на это, что ж, и мы от мира не отказчики. А до тех пор нам неспособно.

 Исполнение «договора» отсрочивается, таким образом, на неопре­деленное время, в течение которого товарное производство идет своим чередом и подкапывает «относительное равенство».

Из всего этого следует, что время «социалистической организации в сфере внутреннего обмена» наступит лишь тогда, когда будет возмож­ность устранить все указанные его противоречия. А это возможно будет лишь в том случае, когда труд каждого отдельного лица примет обще­ственный характер. А это лишь будет тогда, когда весь общественный производительный механизм будет представлять собою одно планомер­ное целое. Но тогда «организация обмена» окажется пятым колесом в телеге, потому что всякий обмен имеет смысл лишь до тех пор, пока производительный механизм общества состоит из отдельных, не связан­ных органически, частей, т. е. когда труд производителя имеет не обще­ственный, а индивидуальный характер. Ни родовая, ни семейная община не знали «внутреннего обмена» и не нуждались в его организации по той простой причине, что в основании их лежало организованное про­изводство. Если они нуждались в чем-нибудь, то разве лишь в тех или других нормах распределения; но, при современном развитии произво­дительных сил, и эти нормы могут быть приурочены к одному прин­ципу — человеческим потребностям. Прогулявшись по пути «социалисти­ческой организации обмена», мы опять возвращаемся к своему исход­ному пункту. Мы опять приходим к вопросу о том, каким образам явится в России социалистическая организация производства? Мы видели, что его не станет заводить ни временное, ни постоянное народное прави­тельство; мы видели также, что к нему не ведет ни общинное владение землею, ни общинная обработка полей. Теперь мы убедились, кроме того что к нему не ведет и «социалистическая организация в сфере вну­треннего обмена». А ведь г. Тихомиров пророчил нам «начало социали­стической организации России»;    в этом заключался    весь смысл его «народовольской» революции. Каким же образом осуществится его пророчество?

Нужно верить, — восклицает г. Тихомиров, — верить «в народ, в свои собственные силы, в революцию».

«Верую, Господи, помози моему неверию!» Мы знаем, что вера — прекрасная вещь, что «верою движется мореплаватель, когда, вручив судьбу свою утлому древу, непостоянное стремление волн предпочитает твердейшей стихии, земле». Но тот же самый боговдохновенный отец, который делает эту апологию веры, мог бы рассказать, в какое неустой­чивое равновесие попадает вера, приходя в противоречие с разумом. Тихомировская же «вера» сильно страдает этим роковым противоречием. Он верит в свою, полубакунистскую, полуткачевскую, революцию лишь потому, что его разум вполне удовлетворяется ткачевско-бакунистской философией. Но едва только возрастет требовательность его разума — от этой его веры не останется и следа. Он поймет тогда, что он жестоко заблуждался, считая позволительным толковать об экономической ре­волюции без малейшего знакомства с азбукой экономической науки, т. е. с понятием о деньгах, товаре и обмене.

Впрочем, по этому последнему поводу мы не станем особенно упре­кать нашего автора. Мы скажем: вера его спасла его. Он ошибался лишь потому, что «верил» в Ткачева и Бакунина; виноват не он, а «соблаз­нившие» его.

Нам важен общий вывод из всего предыдущего, вывод, который может быть формулирован так: все тихомировские ожидания «от рево­люции» представляют собою одно сплошное недоразумение и возврат передовой русской мысли на избитую дорогу бакунизма. Но «что было, то быльем поросло, а что будет, то будет не по-старому, а по-новому», как говорит народная песня. Дискредитированный в семидесятых годах, бакунизм не оживет в восьмидесятых. Воскресить его не удастся «витиям» и более «громким», чем г. Тихомиров.

Те из читателей, которым покажется убедительным этот вывод, мо­гут сделать нам новое и последнее возражение. Они могут сказать нам, что вся наша аргументация основывается на том предположении, что г. Тихомиров только подержит власть в своих руках, а не удержит ее на более долгое время. Что будет, если революционеры последуют ука­заниям Ткачева, а не Тихомирова, если оправдается мнение П. Л. Ла­врова, который уже десять лет тому назад говорил, что «диктатуру вырывает из рук диктаторов только новая революция»?

5. Вероятные последствия захвата власти социалистами

Что будет тогда? О, тогда произойдет позорнейшее фиаско русской социалистической партии! Она вынуждена будет взяться за дело такой «организации», для которой у нее не хватит ни сил, ни понимания. Все соединится для того, чтобы нанести ей поражение: собственная неподго­товленность, вражда высших сословий и сельской буржуазии, равноду­шие народа к ее организаторским планам, общая неразвитость наших экономических отношений. Русская социалистическая партия даст лишь новый исторический пример для подтверждения мысли, высказанной Эн­гельсом по поводу крестьянской войны в Германии. «Самым худшим из всего, что может предстоять вождю крайней партии, является выну­жденная необходимость овладеть властью в то время, когда движение еще не достаточно созрело для господства представляемого им класса и для проведения мер, обеспечивающих это господство. Возможное для такого вождя зависит не от его воли, а от уровня, достигнутого проти­воположностью интересов различных классов, уровня, в свою очередь, зависящего от степени развития материальных условий существования, отношений производства и обмена. С другой стороны, то, что такой вождь должен делать, то, чего требует от него его собственная партия, также зависит не от него, но в то же время и не от степени развития классовой борьбы и не от ее условий; он остается связанным своими прежними доктринами и требованиями, которые также вытекают не из взаимного положения общественных классов в данный момент, не от временных, более или менее случайных отношений производства и об­мена, — но обусловливаются способностью этого вождя к пониманию общих результатов социального и политического движения. Таким обра­зом, перед ним неизбежно вырастет неразрешимая дилемма: что он может сделать — противоречит всем его предыдущим поступкам, его принципам и непосредственным интересам его партии; что он должен был бы делать — оказывается неисполнимым. Словом, он будет вынужден отстаивать не свою собственную партию, не свой собственный класс, а тот класс, для господства которого уже созрело движение. Он должен будет в интересах именно этого движения отстаивать интересы чуждого ему класса и отделываться от своего собственного класса фразами, обе­щаниями и уверениями в том, что интересы другого класса являются его собственными интересами. Кто раз попал в это ложное положение — тот пропал безвозвратно».

Отсюда следует, что очень заблуждается г. Тихомиров, воображаю­щий, что захват власти революционерами послужил бы «исходным пунктом революции». Совершенно наоборот: такой «захват» послу­жил бы лишь сигналом реакции. Он не упрочил бы влияния передовых сил страны, но, истощивши их первой, бесплодной попыткой, он обес­печил бы торжество консервативных и реакционных партий. Русская революция не только отклонилась бы от дорогого и единственно понят­ного нашим якобинцам образца французской революции, но предста­вляла бы, своим ходом, прямую противоположность этой последней. Между тем, как, до известного времени, каждая новая волна француз­ской революции выносила на историческую арену новую, более край­нюю партию — наши доморощенные якобинцы свели бы к нулю соответ­ствующий период русской революции. Разбитые и дискредитированные, они удалились бы со сцены под градом вражеских обвинений и насмешек, а оставшиеся без руководителей, нестройные и несплоченные массы народа не смогли бы одолеть систематического сопротивления своих неприятелей. Народные восстания, в самом лучшем случае, окон­чились бы лишь низвержением остатков старого режима, не принеся трудящемуся классу тех реформ, которые касаются его интересов пря­мым и непосредственным образом.

По замечанию Маркса, великие события дважды повторяются в истории: в первый раз они являются трагедией, во второй — фарсом. Исто­рия французских якобинцев представляет собою величественную, пол­ную жгучего интереса, трагедию. История же заговорщицких планов новейших бланкистов (русских и иностранных), несмотря на героизм отдельных личностей, остается фарсом, трагикомизм которого заклю­чается в полной неспособности действующих лиц понять смысл и харак­тер предстоящей рабочей революции.

__________________________________

Примечания

1 См. «В. Н. В.», № 2, отд. II, стр. 67.

2 В. З. в предисловии к переводу брошюры Ф. Энгельса «Развитие научного социализма», стр. IX.

3 «LʼEtat et la révolution», p. 65.

4 «В. H. В.», №  2, стр. 255.

5 «В. Н. В.», № 2, «Чего нам ждать от революции?», стр. 250.

6 «Русской социально-революционной молодежи», редактора журнала «Вперед!», Лондон 1874, стр. 40—43.

7 «В.  Н.  В.», № 2,  стр. 255.

8 Впрочем, это не совсем так. Иногда объективные условия успеха представляются заговорщику в виде каких-нибудь физических или метеорологических воздействий. Так, например, в одной из книжек «Набата» помещена статья о заговоре генерала Мале. Из этой статьи видно, что в 1812 году революция не ­имела во Франции места лишь потому, что в ночь с 22 на 23 октября этого года совершенно некстати и неожиданно пошел сильный дождь. Вам это кажется невероятным, читатель? Прочтите нижеследующую выписку и судите сами «Когда все было кончено, Мале хотел было, немедля, отправиться в ближайшую казарму, но дождь лил, как из ведра, и заговорщики вздумали его переждать. Пришлось ждать до 3-х часов — это было роковою ошибкою. Ночью заговор имел все шансы удаться, так как светская власть и военная не имели бы времени столковаться между собою. Заговорщики пропустили удобную минуту», а вслед­ствие этого, и только вследствие этого, не удался и самый заговор.

Как бы кто ни смотрел на такие объяснения исторических судеб народов, несомненно, во всяком случае, что они не дают нам никакой возможности сколько-нибудь трезвого предвидения общественных явлений, т. е., другими сло­вами, исключают всякую попытку серьезного обсуждения программных вопросов. Известное уже нам, тихомировское «начало социалистической организации России» также, по-видимому, будет отменено в случае ненастной погоды. Вообще, сильные дожди тем вреднее для торжества социализма, чем более дело этого последнего приурочивается к успехам того или другого комитета и отвлекается от соображений о степени социально-политического развития рабочего класса данной  страны.

9 Сообщенная в «Набате» история заговора генерала Мале подробно вы­ясняет «важность для революции» начальников «частей» или даже простых офи­церов. «Для приведения в исполнение задуманного им плана, Мале нужно было заручиться помощью по крайней мере двух офицеров, способных, ловких, во­одушевленных, подобно ему, ненавистью к императору» и т. д.

10 «Вести. Нар. Воли», № 2, стр. 255—256.

11 Примечание ко 2-му изданию. Этого до сих пор не хотят по­нять наши нынешние «социалисты-революционеры», старательно воскрешаю­щие наши старые «революционные» предрассудки.

12 Прим. ко 2-му изд. Сказанное здесь подтверждено было, несколько лет спустя, замечательным исследованием г. Бородина об уральском  казачьем войске.

13 «Крестьяне на Руси», 2 изд., Москва 1878, стр. 19.

14 П р и м.  к о 2-м у  и з д.  Это опять  может быть  целиком  применено к нынешним «социалистам-революционерам».

15 «В. Н. В.», № 2, ст. «Чего нам ждать» и т. д., стр. 258.

16 Прим. ко 2-му изданию. Разумеется, это требование несостоятельно лишь, как идеал, а как переходная мера оно может оказаться вполне уместнъм.

17 Прим. ко 2-му  изд. Я имел здесь в виду свое изложение и критику экономического учения Родбертуса.

---

Наши разногласия - Глава III. Капитализм и общинное землевладение
Содержание II. тома
Наши разногласия - Глава V. Истинные задачи социалистов в России