Г. В. Плеханов
Сочниеиня - Том II.
Наши разногласия

Глава III.
Капитализм и общинное землевладение

1. Капитализм в земледелии

Но главной, единственной основою нашего общественного хозяй­ства является земледелие, — говорят обыкновенно г. В. В. и К°. Развитию капиталистического хозяйства в этой области, приложению к земле «частного предпринимательского капитала» мешает община, которая была и остается несокрушимым оплотом против капитализма. Крупное земледельческое хозяйство у нас не только не вытесняет собою мел­кого, но, наоборот, все более и более уступает ему дорогу. Крупные землевладельцы и арендаторы спекулируют лишь на повышение   поземельной ренты, отдавая в руки мужика все земледельческое хозяйство. Крестьянское же хозяйство должно вести к торжеству крестьянских, а не капиталистических форм производства.

Хотя во всей этой аргументации ошибки довольно тесно перепу­таны с истиной, но заключающаяся в ней истина ни в каком случае не убедительна. Земледелие почти повсюду является наиболее отсталой отраслью национального производства, отраслью, которой капитализм начинал овладевать лишь после того, как он прочной ногой утверждался в промышленности, собственно так называемой: «Только крупная про­мышленность, с ее машинами, дает капиталистическому земледелию твердую основу». Не логично, поэтому, заключать к отсутствию или даже полной невозможности буржуазных отношений производства в данной стране на том основании, что отношения эти   еще   не   успели охватить земледелия. Г. Тихомирову кажется, например, что в период великой революции французская буржуазия была так сильна, что могла помешать фактическому установлению самодержавия народа^[1]. А между тем вплоть до самой революции приложению «частного предпри­нимательского капитала» к земле препятствовали многочисленные остатки феодальных отношений, земледелие было в страшном упадке, поземельные собственники предпочитали жить в городах, сдавая свои земли «половникам» или арендаторам из среды буржуазии; эти послед­ние так же, как и наши современные «Разуваевы», вовсе не думали о правильной земледельческой культуре, в свою очередь передавали арен­дованные земли крестьянам и заботились лишь о возможно более выгод­ных условиях такой передачи^[2]. Помешало ли это обстоятельство по­беде буржуазии и торжеству капитализма во Франции? Если нет, то по­чему у нас оно окажет не только более сильное, но, — как думают на­родники, — решающее влияние на все наши отношения производства? Во Франции в то время уже не было общины? Прекрасно. Но как во Франции, так и во всей «западной Европе» был феодальный режим, были в свое время цехи, которые сильно затрудняли развитие капитализма, «стесняли производство, а не облегчали его». Эти «цепи» не остановили, однако, хода общественно-экономического развития. Наступила пора, когда «их нужно было разбить, и они были разбиты». Чем застрахована от такой же судьбы русская община?

Г. Николай —он, гораздо основательнее знакомый с нашим порефор­менным хозяйством, чем все русские революционные и консервативные самобытники, вместе взятые, не колеблется признать, что само «Положе­ние» (о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости) было у нас «лебединого песнью старого процесса производства», и что последовав­шая за ним деятельность законодательства, направленная в совершенно противоположную сторону, «по результату оказала более существен­ное влияние на весь народный хозяйственный быт», чем крестьянская реформа. По мнению этого писателя, «приложению капитала к земле, исполнению его исторической миссии у нас мешает «Положение», наде­лившее производителей орудиями труда. Капиталистическому же хозяй­ству способствует вся пореформенная государственно-хозяйственная деятельность. ...Течение капиталистическое, однако, видимо пересиливает. Все данные говорят в пользу того, что все бoльшая и бoльшая часть производителей экспроприируется: уменьшение доли производителя в продукте и увеличение доли капиталиста, происходящее на наших гла­зах, заставляет все бoльшую и бoльшую часть первых бросать землю, не «обряжать» ее. При этом и в самой общине происходит весьма любо­пытное явление: нехозяйственным хозяевам общество начинает отводить худшую землю (все равно не обрабатывают ее), сроки же переделов земли хозяйственных домов все увеличиваются и увеличиваются, так что мы присутствуем при акте превращения общинного пользования в — индивидуальное»^[3]. Господин Тихомиров совершенно игнорирует выводы замечательного исследования г. Николая — она и упрямо твердит, что у «ас «во владении крестьян до сих пор находится 120.628.246 дес. земли»^[4]. Он забывает, что сущность дела заключается не в юридиче­ских нормах, а в экономических фактах. Факты же эти показывают, что во многих и многих местностях община настолько уже искажена неблагоприятными ей влияниями, что из средства защиты производите­лей против капиталистической эксплуатации она превращается уже в могучее орудие этой последней. Чтобы не быть голословными, возьмем опять народ, «каков он есть», взглянем с этой стороны на современную русскую действительность.

Но предварительно — несколько общих замечаний об истории перво­бытного аграрного коммунизма.

2. Община

Если послушать наших народников, то действительно можно по­думать, что русская община представляет собою совершенно исключи­тельную, по своей прочности, организацию. «Ни междоусобия удельного Бремени, ни иго монгольское, ни кровавая эпоха Ивана Грозного, ни смутные годы междуцарствия, ни реформы Петра и Екатерины, вносив­шие в русскую жизнь начала западноевропейской культуры, — ничто не поколебало, не изменило этого заветного учреждения крестьянской жизни, — говорит один из самых легковоспламеняющихся народников, г. К—н, в книге о «формах землевладения у русского народа», — его не могло стереть крепостное право; на его уничтожение не повлияли ни добровольные выходы крестьян на новые земли, ни принудительные выселения» и т. д., и т. д., словом,

Века проходили, все к счастью стремилось, Все в мире по нескольку раз изменилось,

а русская община оставалась неизменной и неизменимой. К сожалению, славословие это, при всем его бесспорном красноречии, ровно ничего не доказывает. Сельские общины обнаруживают несомненную живучесть до тех пор, пока они не выходят из условий натурального хозяйства. «Простой производительный механизм этих общин, довольствующихся своими собственными продуктами и постоянно воспроизводящихся в одной и той же форме, а в случае разрушения вновь возникающих на том же самом месте, под тем же самым именем, — этот механизм откры­вает нам тайну неизменного состояния азиатских обществ, находящихся в таком резком противоречии с беспрерывною сменою государств и ди­настий. Структура основного экономического элемента этих обществ остается нетронутою бурями политического горизонта»^[5]

Но тот же самый основной элемент варварских обществ, стойко выдерживающий бури политических революций, оказывается бессильным и беззащитным перед логикой экономической эволюции. Развитие де­нежного хозяйства и товарного производства мало-помалу подкапы­вает общинное землевладение^[6]. К этому присоединяется разрушающее влияние государства, которое самою силою обстоятельств вынуждается к поддержанию принципа индивидуализма. На этот путь выводят его как собственные все более и более растущие нужды, так и давление выс­ших сословий, интересы которых враждебны общинному принципу. Развитие денежного хозяйства, в свою очередь являющееся следствием развития производительных сил, т. е. роста общественного   богатства вызывает к жизни новые общественные функции, поддержание которых немыслимо было бы с помощью прежней системы взимания налогов на­турою. Нужда в деньгах заставляет правительство поддерживать все те мероприятия и все те принципы общественного хозяйства, которые уве­личивают прилив денег в страну и ускоряют пульс общественно-эконо­мической жизни. Но эти отвлеченные принципы общественного хозяй­ства существуют не сами по себе, а представляют лишь общее выраже­ние действительных интересов известного — именно, торгово-промышлен­ного — класса. Выделившийся частью из прежних общинников, частью из лиц других сословий, класс этот существенно заинтересован в том, чтобы мобилизовать как недвижимую собственность, так самих соб­ственников, поскольку эти последние являются работниками. Принцип общинного землевладения препятствует достижению каждой из  этих целей. Вот почему оно и становится предметом сначала антипатии, а за­тем и более или менее решительных нападений со стороны нарождаю­щейся буржуазии. Но и эти удары не сразу разрушают общину. Ее гибель подготовляется постепенно. Долгое время внешние отношения общин­ников остаются, по-видимому, совершенно неизменными, между тем как внутренний характер общины переживает тяжелые метаморфозы, кото­рые и приводят ее, наконец, к полному разложению. Этот процесс совер­шается порой в течение очень продолжительного времени, но, раз дойдя до известной степени интенсивности, он уже не может быть остановлен никакими «захватами власти» со стороны того или другого тайного об­щества. Единственный серьезный отпор торжествующему индивидуа­лизму может быть дан лишь теми общественными силами, которые вызы­ваются к существованию самим процессом разложения общины. Ее члены, когда-то равные по своему имущественному положению, по своим правам и обязанностям, подразделяются, благодаря указанному про­цессу, на два слоя. Один тяготеет к городской буржуазии, стремясь слиться с ней в один класс эксплуататоров. В руках этого привилегиро­ванного слоя скопляется, мало-помалу, вся мирская земля. Другой слой — частью выкидывается из общины и, оторванный от земли, несет свои ра­бочие руки на рынок, а частью образует новую категорию общинников-париев, эксплуатация которых облегчается, между прочим, удобствами, представляемыми общинной организацией. Только там, где исторические обстоятельства вырабатывают новый экономический базис для пере­устройства общества в интересах этого низшего класса; только тогда, когда класс этот начинает сознательно относиться к коренным причинам своего рабства и к существенным условиям своего освобождения, — только там и только тогда, — можно, не впадая в маниловщину, «ждать» новой социальной революции. Этот новый процесс также совершается лишь мало-помалу, но, раз начавшись, он точно так же доходит до своего логического конца с неуклонностью астрономических явлений. Социальная революция опирается, в этом случае, не на «возможный» успех заговорщиков, а на верный и неотразимый ход общественной эволюции.

Mutato nomine de te fabula narratur, — можем сказать мы, обраща­ясь к русской общине. Именно недавним развитием в России денежного хозяйства и объясняется та прочность, которая обнаруживалась до по­следнего времени нашей общиной и которая до сих пор продолжает уми­лять людей, слабоватых в деле мышления. До уничтожения крепостного права почти все общественное, а в значительной степени и государствен­ное хозяйство России было хозяйством натуральным, в высшей степени благоприятным сохранению поземельной общины. Вот почему этой по­следней и не могли разрушить политические события времен удельно-вечевого уклада и московской централизации, петровских реформ и «барабанного просвещения» петербургских самодержцев. Как ни тяжело отзывались на народном благосостоянии многие из этих событий, но не­сомненно, что сами они, в последнем счете, являлись не предвестниками коренных переворотов в общественном хозяйстве, а лишь следствием тех взаимных отношений, в которых стояли между собою отдельные общины. В основе московского деспотизма лежали именно те «вековые устои народной жизни», которыми восхищаются наши народники. Это одина­ково ясно понимали и реакционный бар. Гакстгаузен, и революционный агитатор Бакунин. Будь Россия изолирована от экономических и поли­тических влияний западноевропейской жизни, — трудно было бы и пред­видеть, когда история подкопает, наконец, экономический фундамент ее политического устройства. Но влияние международных отношений уско­рило естественный, хотя и медленный, процесс развития денежного хо­зяйства и товарного производства. Реформа 19-го февраля была необхо­димой уступкой новому экономическому течению и, в свою очередь, при­дала ему новую силу. Община не сумела, да и не могла приспособиться к новым условиям. Ее организм надломился, и только ослепленные люди не замечают теперь признаков его разложения. Вот факты.

3. Разложение нашей общины

Процесс разложения нашей сельской общины отражается даже на внешнем ее виде. «Я долго стоял у околицы погоста, всматриваясь в на­ружный вид деревень (расположенных внизу, под горой), — говорит т. H. Златовратский. — Какое разнообразие, однако! Тут куча изб, оче­видно, дряхлых двуоконных, крытых соломой. ...Здесь, напротив, новые, трехоконные избы, с большими проулками между ними, крыты тесом, а между ними мелькают даже зеленью железные крыши с флюгерами на трубах. А вот третья — длинная, извивающаяся, как червяк, где рядом с хоромами зажиточного кулака торчит, чуть поднимаясь от земли, не то шалаш, не то конура»^[7]. Этому, очень живописному, по внешности, разнообразию соответствует разнообразие цифр, выражающих бюджеты отдельных хозяйств. По словам г. Златовратского, избранная им для изу­чения община заключала в себе, «несмотря на очень небольшой объем, довольно крайние ступени экономического неравенства, от сиденья на капиталах, погрызывая целыми днями орехи, до гусарихи (вдовы солдата-гусара), бедствующей с целой оравой ребятишек; притом эта деревня очень ясно делилась на красную сторону и холодную сторону». А между тем эта община «представляла собою тот средний тип современной но­вой деревни, к которому или стремятся приблизиться все вообще рус­ские деревни, или некоторые успели уже шагнуть далеко   и   дальше   в том же направлении, т. е. в направлении дезорганизации устоев деревни старой, как представительницы принципа труда и экономического равен­ства». Г. Златовратский знает, что есть еще такие деревни, «и много еще их есть, где вы чувствуете и видите крепкие,   несокрушимые основы» старого общинного быта. «Но больше этих деревень было, чем есть»^[8]. Теперь же в деревне все более и более укрепляется то, что автор «Буд­ней» называет «атмосферой деревенского двоедушия и двуличия» и что составляет неизбежное следствие разложения общины на несколько раз­личных слоев с совершенно непримиримыми интересами.

С одной стороны, вы видите добродушного хозяйственного му­жичка, «который имеет надел всего только на одну душу, а между тем обрабатывает три, четыре, даже пять наделов своих собратьев, которые не в силах их тянуть»; с другой стороны, перед вами именно эти «мало­сильные» хозяева, «чернота», «беднота» и т. д., которые «или сами же, в качестве наемщиков, работают у своего арендатора, или совсем зако­лачивают свои избы и уходят на сторону, Бог весть куда, никогда, дру­гой раз, даже не заявляясь в свою родную общину». И таких бедняков не мало: В № 2922 «Нового Времени», от 18 апреля текущего года, мы прочитали следующее многозначительное сообщение: «Вот факт, досто­верность которого засвидетельствована официально. Из 9.079.024 дво­ров в сельских обществах России (за исключением Привислинского и Прибалтийского краев) насчитывается 2.437.555 дворов безлошадных. Это значит, что из четырех дворов крестьянских в одном нет лошади. Но крестьянин, не имеющий лошади, уже не может быть самостоятель­ным земледельцем-хозяи-ном. Это значит, что четвертую часть сельского населения России надобно исключить из числа земледельцев, ведущих самостоятельное хозяйство»^[9]. Крестьянин же, не могущий вести само­стоятельное хозяйство, есть кандидат на звание пролетария, кандидат, утверждение которого в этом звании должно состояться в самом скором времени. Избегая пока непосредственной эксплуатации крупного капи­талиста-предпринимателя, такой крестьянин находится уже, однако, в полной зависимости от мелкого ростовщического капитала деревенских кулаков, или даже просто «умственных хозяев». Как обращаются «ум­ственные хозяйственные мужички» с обнищавшими сообщинниками — видно из цитированной уже книги г. Златовратского.

«— А эти вот заколоченные-то избы «воздушному» народу при­надлежат? — спрашивает автор своих собеседников.

— Воздушному... вполне! — улыбнулись собеседники: — потому ле­тает, как птица! Все сидит, все крепится, перемогается как ни то на де­сятине-то своей, а потом — фю! и улетел... Попросит соседа, чтобы у него паспорта не задержали, взять его надел в аренду, Христом Богом еще просит, водкой напоит и денег обязуется присылать в приплату — только сделай милость, возьми! Ну и берут... нам это, хозяйственным мужичкам, на руку... случается так — вернется назад, и хочется взять землю-то — да взяться за нее нечем: к рендателю же на свою землю в батраки най­мется... Все ведь это кого чем Господь пошлет!..»

Нравится ли вам, читатель, община таких «хозяйственных мужич­ков»? Если да, то ваши вкусы едва ли схожи в этом случае со вкусами «воздушного народа», который «Христом Богом просит», чтобы его раз­вязали с землею. И заметьте, что этот «народ» совершенно прав по-своему. Разница между вашими и его симпатиями обусловливается тем очень простым обстоятельством, что симпатичная вам община совсем непохожа на ту, с которой приходится иметь дело «воздушному на­роду». В вашем воображении рисуется та идеальная община, которая может явиться после революции во вкусе народников и народовольцев. Воздушный же народ имеет дело с тою действительной общиной, в ко­торой утвердился уже его непримиримый антагонист, «хозяйственный, умственный мужичок», самодовольно повторяющий — «у нас чернота не держится... у нас ей вздоху нет.... кабы не они, так разве нам можно было бы жить? Кабы не этот воздушный народ, так нам бы весьма утес­нительно было... А вот теперь, как поспустишь от мира этого воздуш­ного народу достаточно, оно тебе и свободно»^[10]. Мир, «спускающий от себя» черноту, есть мир кулаков и эксплуататоров. Не имеющий «вздоху» воздушный народ бежит от него, как от ярма.

Но умственный мужичок не всегда увольняет «черноту» даром. Забравши «в один надел — четыре», принадлежащих его разорившимся односельчанам, он требует от последних еще «придачи». Отсюда-то и рождаются удивительные договоры, вроде нижеследующего, увековечен­ного г. Орловым: «1874 года. Ноябрь 13. Я, нижеподписавшийся Москов­ской губернии, Волоколамского уезда, деревни Куренной, дал сию рас­писку своему обществу крестьян дер. Курвиной в том, что я, Григорьев, отдаю в общественное пользование землю — надел на три души, за что я, Григорьев, обязываюсь уплачивать в год 21 руб. и означенные деньги должен высылать ежегодно к первому апреля, кроме паспортов, на ко­торые я должен высылать особо, также на посылку оных, в чем и подписуюсь». Что этот случай не может быть единственным — видно из сравнения платежей, лежащих на крестьянских наделах, с арендной пла­той за них. В среднем выводе по 12 уездам Московской губ. размер пла­тежей, лежащих на душевом наделе, равняется 10 руб. 45 коп., средняя же арендная цена душевого надела не превышает 3 руб. 60 коп. Таким образом, средняя приплата со стороны владельца за сдаваемый в аренду душевой надел доходит до 6 руб. 80 коп. «Встречаются, конечно, и та­кие случаи, когда надел сдается по цене, окупающей лежащие на нем платежи, — говорит г. Орлов, — но такие случаи крайне редки, а потому их можно считать исключением, общим же правилом является бoльшая или меньшая приплата к арендной цене надела. Понятно теперь, почему у крестьян, по их собственному выражению, нет зависти на мирскую землю»^[11]. Кто знаком с прекрасным исследованием г. Янсона о кре­стьянских наделах и платежах, тот знает, что в бoльшей части России существует указываемое г. Орловым несоответствие между доходностью душевых наделов и общей суммой лежащих на них платежей. Очень часто несоответствие это достигает размеров поистине ужасающих. В Новгородской губернии «платежи с десятины земли для отдельных групп плательщиков, по отношению их к нормальному доходу с этих земель, составляют:

С земель крестьян государственных	160%
С земель крестьян собственников:
бывших удельных	161%
бывших помещичьих	180%
временно-обязанных	210%

При неблагоприятных же условиях, т. е. при дополнительных платежах с крестьян собственников, при малых наделах и при высоких общих по­винностях для временно-обязанных крестьян, платежи эти достигают:

для выкупившихся крестьян до	275%
для временно-обязанных до	565%	[12]

В общем, сопоставляя данные, собранные в XXII т. «Трудов податной комиссии», с данными, заключающимися в докладе комиссии сельско­хозяйственной, г. Николай. —он нашел, что «государственные удельные крестьяне в 37 губерниях (не считая, след., западных) Европейской Рос­сии платят из чистого дохода, даваемого землею, 92,75%, т. е. на всякие нужды из земельного дохода им остается 7,25%. Платежи же бывших помещичьих крестьян по отношению к чистому доходу с их земли выра­жаются 198,25, — т. е. они не только отдают весь свой доход с земли, но должны еще приплачивать столько же из сторонних   заработков». Отсюда следует, что «спущенная миром» чернота в бoльшей части слу­чаев должна ежегодно платить известную сумму денег за право отказа от надела и свободного передвижения. Этот бесспорный вывод подтвер­ждается фактами всюду, где экономические отношения крестьян подвер­гались сколько-нибудь внимательному изучению. Так, напр., в супесчаном районе Юрьевского уезда, Владимирской губ., по словам г. В. С. Пруга­вина, «скудная, неблагодарная надельная почва представляется бреме­нем для хозяйства, земля является мачехой для крестьян. Здесь надел не только не окупает лежащих на нем платежей, но сдающий землю дол­жен приплачивать еще от себя 8—10 р. за каждый надел, так как сред­няя арендная цена душевого участка земли в этом районе равняется 4—5 рублям в год»^[13]. Подавленная бременем налогов, разоренная «мачехой»-землей, деревенская «чернота» попадает в самое безвыходное по­ложение. С одной стороны, она не может, по недостатку средств, возде­лывать землю, которою она владеет, с другой стороны, существующие за­коноположения запрещают ей отказываться от землевладения, не при­носящего ничего, кроме убытков. Куда   ведет такое положение дел? Очень ясно. По словам г. Орлова, так называемые пустырники, т. е. домохозяева, забросившие свою землю, выделяются в особую группу и становятся как бы отверженными, изгнанными из мира; община раска­лывается на две части, из которых каждая становится во враждебное отношение к другой: хозяева смотрят на пустырников как на тяжелое бремя, так как им, по круговой поруке, большею частью приходится отвечать за последних, с которых обыкновенно взять бывает нечего; пустырники же, окончательно разорившись и переставши заниматься хлебопашеством, принуждены бывают со своими семьями уходить на сторону для заработков, а между тем, не пользуясь своими наделами, должны платить все лежащие на них подати, иначе мир не выдаст им паспорта и притом «стегает» их в волостном правлении за неплатежи; очевидно, мир в глазах пустырников является обузою, бичом, тормозом. Понятно, что «связь между двумя указанными частями общины чисто внешняя, искусственная, фискальная; с уничтожением этой связи должно по необходимости произойти окончательное распадение означен­ных групп: община будет состоят из одних хлебопашцев; пустырники же, не имея средств вновь завести хозяйство и исподволь отвыкая от него, окончательно обратятся в безземельных, которыми фактически они являются и теперь»^[14].

На известной стадии разложения общины неизбежно почти насту­пает такое время, когда беднейший слой общинников начинает восста­вать против этой формы землевладения, сделавшейся его «бичом и тор­мозом». Во Франции, в конце прошлого века, беднейшие крестьяне тре­бовали часто «раздела общинных земель, так как или, не имея скота, не пользовались ими, или надеялись завести самостоятельное хозяйство, но в таком случае имели против себя фермеров и вообще самостоятельных хозяев, которые посылали на эти земли скот»^[15]. Иногда имело, правда, место и обратное явление, т. е. бедные желали сохранения   общинных пастбищ, а богатые захватывали их в свое исключительное пользование, но, во всяком случае, несомненно, что деревенская коммуна являлась ареной самой ожесточенной борьбы материальных интересов. Антаго­низм занял место первобытной солидарности^[16]. Такой же антагонизм за­мечается теперь, как мы видели, и в русских деревнях, при чем стремле­ние бедных к выходу из общины замечается на более ранних ступенях ее разложения. Пахотные земли, например, в Московской губ. не успели еще перейти в частную собственность, а между тем гнет государствен­ных налогов ставит уже беднейшую часть крестьян во враждебное отно­шение к общине. «В тех общинах, в которых не имеется благоприятных условий для земледельческого хозяйства... крестьяне среднего состояния стоят за сохранение мирского владения; крестьяне же крайних состояний, т. е. наиболее и наименее состоятельные, сочувственно относятся к замене мирского владения подворно-наследственным^[17]. Кулаки и «пустырники» одинаково стремятся разорвать свою связь с общиной. Как сильно распространено такое стремление? Мы знаем уже, что оно обнаруживается там, где «не имеется благоприятных условий для земледельческого хозяйства всех дворов», там, где «часть дворов посте­пенно беднеет, слабеет, а затем и совсем расстраивает свое земле­дельческое хозяйство, перестает заниматься хлебопашеством, обра­щается исключительно к сторонним промыслам и, таким образом, разры­вает свою непосредственную связь с мирскою землею». Всюду, где встре­чается такое положение дел, — стремление бедняков к разрыву с общи­ною настолько естественно, что оно представляет собою или уже суще­ствующий факт или дело очень близкого будущего. Там, где существует причина, не замедлит обнаружиться и следствие. Мы знаем также, что большинство наших общин поставлено не только в неблагоприятные, но просто в невозможные условия. Наше хо­зяйство, как общегосударственное, так и специально народное, покоится теперь на самом ненадежном основании. Чтобы разрушить это основа­ние не нужно ни чудес, ни неожиданностей: к этому ведут нас — самая строгая логика вещей, самое естественное отправление функций совре­менного нашего общественно-экономического организма. Фундамент разрушается просто от тяжести и несоразмерности частей построен­ного на нем здания. Как быстро теряет равновесие хозяйство беднейшей части общин­ников, видно отчасти из приведенных выше данных о числе безлошад­ных крестьянских дворов, а отчасти — и притом с бoльшей ясностью — из следующих многозначительных фактов. В Подольском уезде «по пе­реписи 1869 года из 33.802 душевых наделов не обрабатывалось 1.750, т. е. 5%; в переводе на десятины это значит, что из 68.544 десятин па­хотной крестьянской земли запущено было 3.564 дес. Точные данные о необработанных наделах в 1877 году собраны только по трем волостям, где они дают 22,7% запущенной пашни. Не имея оснований считать эти волости чем-то исключительным и предполагая, поэтому, что и в осталь­ной части уезда господствует запущение в тех же размерах^[18], мы найдем, что количество необрабатываемой земли с 3¹/₂ тысяч десятин возвысилось до 15¹/₂, т. е. увеличилось в 4—5 раз. И это в 8 лет! Это приблизительное определение количества запущенной пашни находит себе подтверждение в сведениях о числе хозяев, не обрабатывающих своих наделов»^[19]. И действительно, между тем как в 1869 г. число та­ких хозяев составляло 6,9% получивших надел дворов, в 1877 году оно возросло до 18%. Это средняя цифра для всего уезда. В некоторых от­дельных местностях возрастание числа не занимающихся земледелием домохозяев шло еще быстрее. В Кленовской волости оно поднялось с 5,6%) (в 1869 г.) до 37,4% в 1877 году! Но и это еще не предельная вели­чина. В одиннадцати селениях, взятых исследователями как пример, мы находим, что в указанный промежуток времени скотоводство сократи­лось на 20,6%, число же забросивших земледелие возросло с 12,3% до 54,3%, т. е. «бoльшая половина населения принуждена в 1877 г. искать заработка вне земледелия». В лучше обставленных местностях того же уезда, в тех селениях, где, по словам исследователей, земледелие «про­цветает», процент не обрабатывающих землю все-таки возрос больше, чем вдвое: с 4 в 1869 г. до 8,7 в 1877 году. Таким образом, это отно-сительное «процветание» только замедляет разрыв крестьянина с зем­лею, но вовсе не устраняет его. Общая, роковая для крестьянина, тен­денция нашего народного хозяйства остается неизменной.

Но, может быть, этот уезд составляет исключение из общего пра­вила? Едва ли. Другие уезды Московской губернии, равно как и другие губернии европейской России, находятся в аналогичном положении. В Серпуховском уезде количество не занимающихся хлебопашеством хо­зяев простирается до 17%, в Верейском — 16%. В Гжатском уезде Смо­ленской губ. «есть селения, в которых оставлено земли на половину и даже до ³/₄; ...крестьянское полеводство, вообще, в уезде сократилось на четвертую часть»^[20]. Не плодя цитат и выписок, мы смело можем, по крайней мере, к половине России применить сказанное г. Орловым о Московской губернии: «Возникают резкие противоположности в иму­щественном состоянии крестьянского населения: громадный процент крестьян постепенно теряет всякую возможность вести самостоятель­ное хозяйство и обращается в разряд безземельных и бездомных, а вместе с этим незначительный процент крестьян с каждым годом увели­чивает степень своего имущественного благосостояния»^[21]. А это значит, что, по крайней мере, половина сельских общин в России является бременем для общинников.

Сами народники хорошо сознают неотразимость этого вывода. В брошюре «Социализм и политическая борьба» мы цитировали уже г. N. Z., по мнению которого «несчастная община дискредитируется в глазах народа»^[22]. Г. Златовратский также говорит где-то, что община дорога теперь лишь деревенским старичкам да городской интеллигенции. Наконец, сам г. В. В. признает, что «община распадается, как доброволь­ный союз, остается «общество» в административном смысле, группа лиц. насильственно связанных круговой порукой, т. е. ответственностью каждого за ограниченность сил всех плательщиков и неспособность фиска понять эту ограниченность. Все выгоды, когда-то доставляемые общиной, исчезли, остались лишь неудобства, связанные с принадлеж­ностью к обществу»^[23]. Так называемая несокрушимая основа народного быта ежедневно и ежечасно сокрушается давлением государства. Капи­тализм мог бы, пожалуй, и не вступать в активную борьбу с этой «Непо­бедимой Армадой»; она и без того разрушается о подводные камни мало­земелья и налоговых тягостей.

Но, махнувши рукой на современную, действительную общину, на­родники не перестают петь дифирамбы общине абстрактной, общине an und für sich, общине возможной при известных благоприятных условиях. Они твердят, что община разрушается под влиянием внешних независя­щих от нее обстоятельств, что ее разложение несамопроизвольно и пре­кратится с устранением современного государственного гнета. На эту сторону их аргументации нам и нужно обратить теперь внимание.

Наши народники, в огромном большинстве случаев, отличаются поистине умилительною кротостью. Забота об избавлении общины от ее современного «египетского пленения» охотно возлагается ими на то самое правительство, усердием которого доведена до нищеты чуть не вся Россия. Гнушаясь политикой, как «буржуазной» забавой, презирая конституционные стремления, как несогласные с народным благом, наши ле­гальные общинофилы стараются убедить правительство, что поддержка пресловутых «устоев» лежит в его собственных интересах. Само собою разумеется, что голос их остается голосом вопиющего в пустыне. Кот Васька слушает, да ест, да время от времени прихлопывает те газеты и журналы, которые слишком уже надоедают ему разъяснением его «правильно понятых интересов». Бесспорная мораль знаменитой басни ока­зывается аксиомой и в области социально-политической жизни.

Вопрос об избавлении крестьянского хозяйства от неблагоприят­ных ему условий сводится таким образом к вопросу об избавлении Рос­сии от гнета абсолютизма. С своей стороны, мы думаем, что эта полити­ческая эмансипация нашего отечества станет возможной лишь в резуль­тате того перераспределения народных сил, которое несомненно будет вызвано и уже вызывается разложением некоторой части наших сель­ских общин. Но об этом речь впереди. Теперь же мы сделаем уступку народникам, забудем о действительной и поговорим о возможной общине.

4. Идеальная община народников

Все предыдущие доводы наши основывались на том предположении, что русская община надолго останется под бременем непосильных для нее налогов и малоземелья. Взглянем теперь на дело с другой стороны. Допустим, что, благодаря тем или другим обстоятельствам, общине удастся избавиться от этого бремени. Спрашивается, не остановится ли тогда ее, начавшееся уже, разложение? И не помчится ли она тогда к коммунистическим идеалам с быстротой и неудержимостью гоголевской тройки?

В настоящее время общая сумма платежей, лежащих на крестьян­ских наделах, в большинстве случаев далеко превышает доходность этих наделов. Отсюда происходит весьма естественное стремление неко­торой части крестьян развязаться с землею, приносящею им лишь отри­цательную ренту. Вообразим теперь обратный случай. Представим себе, что совершена серьезная реформа нашей податной системы и что лежащие на крестьянской земле платежи стали значительно ниже ее доход­ности. Этот предполагаемый нами общий случай и теперь уж суще­ствует в виде отдельных исключений. И теперь есть общины, в которых земля не является бременем для крестьянина, в которых она приносит ему, напротив, некоторый, хотя и небольшой, доход. Тенденции, обна­руживаемые такими общинами, должны показать нам, какую судьбу имела бы старинная форма нашего крестьянского землевладения в том случае, если бы все общины попали в такие, сравнительно благоприят­ные, условия. Посмотрим же, какие надежды, какие ожидания может возбудить в нас пример этих привилегированных общин.

В «Сборнике статистических сведений по Московской губ.» мы на­ходим следующее в высшей степени важное указание. «Общие переделы мирских полей повторяются тем чаще, чем выше размер платежей, ле­жащих на мирской земле, чем в большем несоответствии находятся они (платежи) с доходностью земли. Если ценность платежей не выше до­ходности мирского надела, то переделы повторяются через длинные про­межутки времени, простирающиеся до 15—20 и более лет; если, наобо­рот, размер платежей превышает доходность земли, то промежутки между переделами бывают более короткими, и притом переделы повто­ряются тем чаще, чем значительнее несоответствие между ценностью платежей и доходностью земли, при равенстве всех других условий»^[24]. То же самое явление было замечено г. Личковым в Рязанской губернии. Смысл этого явления очень понятен: оно показывает нам, что уменьше­ние лежащих на крестьянской земле платежей вызвало бы стремление к удлинению сроков переделов. Впрочем, выражаясь точнее, нужно ска­зать, что уменьшение платежей только увеличило бы это стремление, так как оно существует уже и в настоящее время. «Сопоставление по отдельным уездам средних чисел, выражающих    промежутки   времени между общими переделами с числами частости переделов указывает на тенденцию к удлинению сроков переделов, а следовательно, к уменьше­нию числа переделов, т. е. бoльшей продолжительности владения»^[25]. Та же тенденция указана в «Докладе» сельскохозяйственной комиссии по отношению к другим губерниям европейской России. Многие из на­ших народников очень сочувственно относятся к такой тенденции. По их мнению, она даст возможность устранить или ослабить некоторые сельскохозяйственные неудобства, неразрывно связанные с корен­ными переделами общинной земли. Это справедливо, но беда в том, что неудобные следствия общинного принципа устраняются в этом случае такими средствами, которые ведут к подрыву самого принципа и очень напоминают лечение головной боли посредством ампутации головы. Удлинение сроков переделов есть один из признаков предстоящего раз­ложения общины. Всюду, где эта форма землевладения исчезла под напо­ром возрастающего индивидуализма, исчезновение ее совершалось путем довольно продолжительного процесса приспособления общины к наро­дившимся потребностям в индивидуальной недвижимой собственности. Фактические отношения здесь, как и везде, опережали юридические: земля, составлявшая собственность целой общины, все дольше и дольше оставалась в руках данного обрабатывавшего ее семейства, пока, наконец, удлинение сроков переделов не подготовляло почву для полного устранения отживших правовых норм. Причина этого явления очень понятна и легко обнаруживается при сколько-нибудь внимательном изучении процесса индивидуализации недвижимой собственности.

Деревенская община представляет собою не более, как одну из сту­пеней разложения первобытного коммунизма^[26]. Коллективная соб­ственность на землю не могла не возникнуть в тех обществах, которые не знали никаких других видов собственности. «Историк-этнограф, — справедливо говорит г. Ковалевский, — станет искать древнейших форм общения имуществ не у осевших уже племен, а у бродячих звероловов и рыболовов, и видеть в общинном землевладении первых не более, как перенесение на недвижимое имущество тех правовых идей и учреждений, которые, под гнетом необходимости, возникли у отдельных племен в ту эпоху, когда единственным средством к пропитанию было занятие зве­риным и рыбным промыслами»^[27]. Таким образом, относящиеся к дви­жимой собственности «правовые идеи и учреждения» — оказывали ре­шающее влияние на характер собственности недвижимой. Это влияние не только не ослабело, но еще более возросло в то время, когда движи­мая собственность приняла индивидуальный характер. Но зато оно при­няло теперь противоположное направление. Прежде движимая собствен­ность стремилась придать недвижимой — коллективный характер, по­тому что сама она принадлежала не отдельным лицам, а целому пле­мени. Теперь, наоборот, она подрывает общинную недвижимую собствен­ность, потому что сама она принадлежит не целой общине, а отдельным лицам. И это несомненное влияние движимой собственности на недви­жимую с особенною силою сказывается там, где, как в земледелии, самая сущность хозяйственного предприятия требует одновременного употре­бления в дело объектов как частной, так и коллективной собственности. Хлебопашцу нужна, во-первых, земля, поступающая в сто пользование лишь на известное время, а во-вторых, — удобрение, семена, рабочий скот и орудия труда, составляющие его частную собственность. В этой-то точке соприкосновения двух родов собственности разлагающее влияние индивидуализма достигает наивысшей степени, и победа тем скорее кло­нится на его сторону, чем более возрастает в земледельческой культуре значение предметов движимой (частной) собственности, т. е. чем более труда, удобрения и ухода требует данная категория общинных земель. Вот почему огороды и вообще приусадебные земли, подвергающиеся наи­более старательной обработке, раньше других переходят в подворно-наследственное владение, между тем, как дольше других в общинной соб­ственности остаются выгоны и пустоши, требующие разве лишь огора­живания, для охраны пасущегося на них скота. Между этими двумя край­ностями другие общинные угодья располагаются в порядке возрастаю­щей или убывающей сложности их обработки.

Таким образом, удлинение сроков переделов есть естественное след­ствие возрастающей тщательности в обработке земельных угодий.

Вот несколько примеров в пояснение сказанного.

В Заозерской сельской общине (Новгородской губ.) «все пахотные поля разделяются на два вида — 1) степенные поля и 2) пашни». Первые переходят от одного домохозяина к другому только во время коренных переделов, происходящих только при ревизии; поля второго рода, пашни, «каждый год под осень делятся между домохозяевами». Это различие обусловливается тем обстоятельством, что «степенные поля удобряются обыкновенно навозом» и «крестьяне довольны большими промежутками времени от передела до передела», потому что, по их собственным словам, «нужно получить свою пользу от земли, а то на кой черт я буду хорошо работать на своей полосе, если завтра другому отдай». Более тщательная обработка ведет к бoльшей продолжитель­ности владения, которая, в свою очередь, естественно распространяется и на другие виды общинных угодий, почему-либо имеющие в глазах кре­стьян большую ценность, хотя и не требующие никаких специальных затрат на свою обработку. В той же Заозерской общине сенокосы, как и поля, подразделяются на несколько разрядов, при чем сенокосы луч­шего разряда, «обширные поемные луга» по реке Хоринке, «поступают только в коренной передел»^[28].

То же самое и еще более рельефно выраженное явление мы встре­чаем в Торховской общине Тульской губернии. Те из домохозяев этой общины, «которые удобряют свои полосы, крепко за них держатся и только в крайнем случае решаются уступить их другому домохозяину».

В Михайловском уезде Рязанской губернии «крестьяне не делят на­возных полей».

В Мценском уезде Орловской губернии «при переделах одну полосу земли оставляют неделимою, чтобы ее каждый мог удобривать. Это на­зывается навозниками. Такого навозника, никогда не переделяемого, приходится на крестьянина сажен 5».

В Курмышском уезде Симбирской губ. «в последние годы (писано в начале семидесятых годов) переделы полей делаются на более долгие сроки, вследствие чего земледелие улучшается и удобрение полей наво­зом входит e общее употребление»^[29]

Связь между удлинением сроков переделов и улучшением обработки полей — выясняется вышеприведенными примерами до очевидности. Не остается никакого сомнения в том, что домохозяева очень неохотно расстаются с землей, обработка которой потребовала от них каких-нибудь специальных затрат. Это стремление к возможно более продол­жительному удержанию в своих руках раз полученной в надел полосы значительно ослабело бы, конечно, если бы все члены общины имели ма­териальную возможность одинаково удобрять свои поля. «Если бы все или, по крайней мере, значительное большинство дворов, одинаково исправно могли бы заниматься хлебопашеством, то большой разницы между полосами не могло бы быть, и общие переделы полей были бы ни для кого не обременительны» — говорили г. Орлову крестьяне   Москов­ской губернии. Но такое равенство само по себе очень непрочно в сель­ской общине, где на мирской земле ведется подворное хозяйство, где каждый самостоятельный общинник на свой собственный страх и риск обрабатывает полученную им в надел землю. Количество скота, качество сельскохозяйственных орудий, рабочие силы семьи — представляют собою переменные величины, значительно разнообразящие доходы отдельных дворов. Развитие промышленности вокруг или внутри общины откры­вает новые пути для заработка, но вместе с тем и новые источники не­равенства. Один двор совсем не имеет возможности   «работать на сто­роне», другой — получает оттуда значительную часть своего дохода. Один домохозяин, занимаясь кустарной промышленностью, становится «мастерком», эксплуататором членов своей собственной общины, дру­гому суждено попасть в более многочисленный разряд эксплуатируемых. Все это, разумеется, отражается на хозяйственной способности различных дворов. Наконец, не все дворы переносят с одинаковой легкостью гнет государственных налогов. Таким-то образом, община распадается на «красную» и «холодную» стороны, на слой богатых, «хозяйствен­ных мужичков», и слой бедняков, превращающихся, мало-помалу, в «пустырников». Тогда переделы становятся в высшей степени невыгод­ными для исправных хозяев. Последним приходится «трудиться не на себя, а на своих малосильных и неисправных соседей». Само собою по­нятно, что зажиточные крестьяне стараются избежать этой, печальной для них, необходимости; они начинают очень несочувственно относиться к переделам. Мы можем сказать, поэтому, что неравенство, необходимо возникающее в общине, в известный более или менее ранний период ее существования, также необходимо ведет к удлинению сроков переделов. Но на этом дело не останавливается. С удлинением сроков пере­делов неравенство между общинниками не только не исчезает, но, на­против, еще более усиливается. Домохозяева, имеющие возможность лучше обрабатывать свои наделы, не боятся теперь, что земля их «завтра» же перейдет в другие руки. Они возделывают ее с большим ста­ранием, не останавливаются перед затратами на ее улучшение. Эти за­боты естественно вознаграждаются лучшими урожаями. Хорошо обра­ботанная полоса исправного домохозяина приносит бoльший доход, чем еле вспаханные наделы деревенской «черноты»^[30]. Благодаря этому, в общине повторяется старая, но вечно новая история, рассказанная в притче о талантах: исправные домохозяева становятся еще «исправнее»; бедняки — еще беднее. Зажиточные домохозяева образуют между собою оборонительный и наступательный союз против «черноты», за которой остается еще право голоса при решении мирских дел и которая может потребовать переверстки. Желая, во что бы то ни стало, сохранить за собою лучше обработанные полосы общинной земли и не решаясь или не будучи в состоянии установить подворно-наследственное владение, зажиточные крестьяне прибегают к следующей, весьма остроумной, мере. Они выделяют свои земли в особый участок, из которого наделы отводятся лишь исправным домохозяевам. «Мирское поле разбивается на две неравные части: одна, состоящая из лучших ярусов, идет в надел исправным хлебопашцам и обрабатывается ими; другая, состоящая из худших ярусов, поступает в надел бесхозяйным дворам и лежит в пустырях»^[31]. Бедняки лишаются, таким образом, всякой надежды когда-ни­будь получить в свое распоряжение хорошо обработанную землю своих счастливых соседей. Община радикально изменяет свой характер: из оплота и опоры беднейших своих членов она становится источником окончательного их разорения. Удлинение сроков переделов, явившееся как результат неравенства между общинниками, ведет лишь к усилению неравенства и окончательному подрыву сельской общины.

Добиваясь осуществления своих требований, наши реформаторы по­лагают, что они работают для упрочения «вековых устоев, выдержав­ших» и проч., и проч., т. е., переводя с народнического языка на обще­человеческий, — для сохранения общинного землевладения. Но жизнь го­товит им немало самых неприятных неожиданностей. Увеличение наде­лов и уменьшение податей приведет к тому, что крестьяне станут «доро­жить» землею; а там, где ею «дорожат», не любят переделов и стре­мятся удлинять их сроки; а там, где удлиняются сроки переделов, возра­стает неравенство между общинниками, крестьяне исподволь и самою логикою вещей подготовляются к подворно-наследственному владению. Словом, мера, рекомендуемая как средство сохранения общины, только увеличит ту неустойчивость ее равновесия, которая и теперь уже пора­жает беспристрастного наблюдателя; эта мера будет настоящим подар­ком данайцев для общины. Нужно сознаться, что только с помощью очень пылкой фантазии и довольно крупной дозы невежества можно строить какие-нибудь реформаторские планы на шатком основании бы­товой формы, находящейся в таком безвыходном и противоречивом по­ложении.

Противоречия, свойственные данной социальной форме, неизбежным и роковым образом отражаются на образе мыслей и на поведении ее сторонников. Наши народники-легалисты, столь плодовитые на всякого рода рецепты для поддержания и упрочения «вековых устоев русского народного быта», не замечают, что фактически они все более и более становятся выразителями интересов той части крестьянства, которая является представительницей индивидуалистического принципа и ку­лацкой наживы.

Толки о народном кредите и умиление перед так называемыми «мирскими» арендами помещичьих земель могут служить новыми при­мерами близорукого отношения к интересам общины. В сущности, как мирская аренда, так и мелкий поземельный кредит нисколько не упро­чивают дорогих нашим народникам «устоев» и даже прямо подрывают общинный принцип. Мы еще вернемся к этому предмету, но прежде счи­таем нужным покончить с другими, уже затронутыми нами, причинами разложения общины.

Мы знаем уже, что крестьяне стоят за удлинение сроков переделов мирской земли в интересах лучшей ее обработки. Они не хотят «хо­рошо работать» на той полосе, которая может скоро перейти в чужие руки. Хорошая обработка земли предполагает затрату не только жи­вого труда работника, но и мертвых продуктов его прошлого труда, тех средств производства, которые в буржуазной экономии носят название капитала.

Эти затраты «капитала» окупаются в более или менее продолжи­тельный период времени. Одни уже через год или через несколько лет сполна возвращаются собственнику, в виде увеличенного дохода с его земли; другие требуют, напротив, весьма продолжительного времени для своего оборота. Первые называются затратами оборотного, вторые — за­тратами постоянного капитала. Само собою понятно, что чем более бу­дут возрастать затраты постоянного капитала в крестьянском земледе­лии, тем более будет усиливаться у богатых и зажиточных домохозяев стремление удерживать свои наделы в течение возможно более длинного срока. Унаваживание земли — не бог знает какая затрата, а между тем мы видим, что и оно уже вызывает у некоторой части нашего крестьян­ства враждебное отношение к переделам. «Это дурно, потому: у меня три коровы, а у него один петух» — отзываются о переверстках земли крестьяне Сенгилевской волости, Юрьевского уезда^[32]. Что же будет со введением более рациональных способов хозяйства, интенсивной куль­туры, многопольной системы? Общинное землевладение, несомненно, явится серьезным препятствием для их упрочения. Оно и теперь уже ве­дет к таким ненормальным явлениям, как отказ от удобрения пахотных полей. В Калужской губ., некоторые «крестьяне почти все удобрение вывозят на коноплянники, а поля свои очень мало удобряют из опасе­ния, что при переделе удобренная полоса перейдет к другому хозяину». В Московской губ. «вывозка навоза на пашню останавливается года за 3 до передела». В Кинешемском уезде, Костромской губ. «есть примеры, что зажиточные крестьяне продают накопленное удобрение», не ре­шаясь, по указанным причинам, вывозить его в поле. В Тульской губ. «у крестьян, не вышедших еще на выкуп и остающихся до времени на оброчной повинности, поля с каждым годом приходят к истощению, по случаю неудобрения, ибо навоз не вывозят на поля уже десятый год и хранят его до раздела земли». Наконец, в Сызранском уезде Симбир­ской губ. «из многих сведений о сдаточных ценах явствует, что наем­ная цена земли при общинном землевладении (при сдаче целыми наде­лами), в среднем выводе, вдвое ниже наемной цены земли, находящейся в личной собственности, при подворном владении. Это факт, не подле­жащий сомнению; удостовериться в этом легко из книг, сделок и дого­воров в волостных правлениях.

Объясняется он тем, что просто самая обработка земли при тех не­значительных делянках, которые приходятся на долю каждого домохозяина, весьма неудобна; факт этот вполне сознается наиболее зажиточной и развитой частью крестьянского населения, и он вызвал, с своей стороны, два явления, которые следует признать самими характеристичными для определения настоящего положения крестьянского земле­владения. Во-первых, в некоторых селениях (Кравкове, Головине, части сел Федрина и Загарина) состоялись приговоры о разделении общинной земли на подворные участки. Во-вторых, в весьма многих селениях от­дельные домохозяева вносят выкуп за свои наделы и требуют выдела их из общинной земли. Подобные случаи встречаются в селах: Репьевке, Самойкине, Окуловке и многих других; они встречались бы гораздо чаще, если бы было поболее порядка в крестьянском управлении, те­перь же некоторая неясность закона, усиливаемая еще недостатками крестьянского управления, невольно задерживает случаи выкупа»^[33].

Но этим не исчерпываются неудобства общинного землевладения. Связанная с ним обязательность севооборота также немало затрудняет усовершенствование земледелия.

Возможны ли радикальные улучшения земледелия, например, в Тор­ховской общине, Тульской губ., где «ни огораживать своих полей, ни изменять системы полеводства не дозволяется», или в Погореловской общине, Костромской губ., где ведется трехпольная, обязательная для всех, система полеводства»? Такие общины вовсе не составляют исключения; напротив, существующие в них порядки могут быть признаны общим правилом, основанным на том простом соображении, что в слу­чае огораживания полей или изменения системы полеводства каким-нибудь членом общины — «пришлось бы для одного всем стесниться в вы­пуске скота на пар и на жнивье»^[34]. По заявлению старшины и крестьян Тихоновской волости Калужского уезда — «ни одна хозяйственная ра­бота не может быть выполнена так, как бы желательно было отдель­ному домохозяину: троить пар, когда все только двоят, ему не позво­лят, потому что пар служит выгоном для скота; посеять озимую рожь раньше других он по той же причине не может; начать сенокос он дол­жен тоже в одно время с другими, ибо косить нельзя до раздела покосов, а косить после других нельзя, потому что надо перегонять с парового поля скот; и так решительно во всех работах встречаются подобные препятствия». Нечего и говорить о введении новых культурных расте­ний. Это невозможно, если они «высеваются позже наших растений, по снятии которых мирской скот все вытопчет»^[35]. Поэтому можно ска­зать, что совершенно неизбежна борьба между общиною, с одной сто­роны, и общинниками, видящими выгоду в изменении системы поле­водства и имеющими необходимые для того средства. И нетрудно пред­сказать, на чью сторону склонится победа: «богатый бедного всегда за­силит» — говорят крестьяне; в данном же случае богатое меньшинство будет «засиливать» бедняков с помощью самого страшного оружия, ка­кое когда-либо создавалось историей, т. е. с помощью усовершенство­ванных средств производства.

Много бумаги исписано было нашими народниками для доказатель­ства того положения, что община сама по себе, т. е. по сущности ле­жащего в ее основе принципа, не враждебна никаким усовершенствова­ниям в земледелии. Стоит только всем членам данной общины взяться за такие усовершенствования, а еще лучше — ввести коллективную обра­ботку полей, говорили они, и дело не только не затруднится, но, на­против, будет значительно облегчено отсутствием частной собствен­ности на землю. Это, конечно, справедливо, но ведь мало ли возможно­стей, переход которых в действительность мыслим лишь при известных, невозможных в данное время, условиях?

Ах, кабы на цветы да не морозы, И зимой бы цветы расцветали!

справедливо говорит песня. Но возможно ли, чтобы в нашем климате зи­мой не было морозов! Нет? Ну так и цветы не расцветут зимою иначе как в теплицах. Наши крестьяне могли бы есть устрицы и запивать их шампанским, если бы... если бы имели для этого средства. Неотвязный вопрос о средствах всегда был холодной водою, охлаждавшей порывы пылкой маниловской фантазии. Если бы все наши крестьяне имели сред­ства не только для обработки своих полей по усовершенствованным си­стемам, но просто для поддержания традиционного трехпольного хозяй­ства, — то у нас не было бы и того аграрного вопроса, над решением ко­торого так усердно и так безуспешно трудятся гг. народники. Действи­тельность говорит, что таких средств у огромной части нашего кре­стьянства нет, а раз их нет, то ни отдельным домохозяевам, ни всему государству нет ни охоты, «и основания откладывать улучшение земле­дельческой культуры до тех пор, пока «поправится» большинство об­щинников: ведь наша допотопная соха и без того уже довольно подга­дила нам в борьбе за рынок, хотя бы с американцами, не откладываю­щими употребления паровых плугов до золотого века братства и ра­венства.

Мы можем сказать, следовательно, что введение усовершенство­ванных способов земледелия явится новым фактором разложения на­шей общины, если только каким-нибудь чудом не исчезнет неравенство, уже существующее в современной, «пореформенной» деревне. Но о чуде­сах ниже.

Что же такое, однако, это усовершенствованное земледелие? Пред­ставляет ли оно собою отрицательное условие общественного развития, продукт окружающих земледельца неблагоприятных влияний — или, на­против, является оно результатом устранения этих неблагоприятных влияний, следствием повышения уровня материального благосостояния крестьян? Нам кажется, что второе предположение вернее первого. Те­перь большинство крестьян очень бедно, а круговая порука грозит ра­зорением даже зажиточному их меньшинству. Понятно, что им теперь не до интенсивной культуры. Но поставьте их в лучшие условия, сни­мите давящий их податной гнет — и сама круговая порука перестанет быть грозою богатых крестьян: меньше несостоятельных общинников — меньше и ответственности за них. Уверенная в своем будущем, зажи­точная часть крестьянства задумается о серьезных улучшениях в земле­делии. Но тогда-то и столкнется она с общиной, тогда-то и придется вступить ей с нею в смертельную борьбу. Перед нами опять вырастает, следовательно, тот вывод, что улучшение материального благосостояния крестьян увеличит неустойчивость общинного землевладения, сде­лает более частым явление, и теперь уже встречающееся, напр., в Там­бовской губ., где «богатеющие крестьяне заводят владение участковое, а пока они бедны, держатся владения общинного, с переделом полей»^[36]. Плох, плох наш больной! Он истощен теперь до такой степени, что раз­лагается заживо, и в то же время все питательные вещества, рекоменду­емые нашими легальными народниками-гомеопатами, как средство вос­становления его сил, — могут только ускорить начавшееся разложение.

Но не пора ли нам кончить с общиной? Не указаны ли уже нами все факторы ее разложения? О нет! Таких факторов много, очень много. Все принципы современного хозяйства, все пружины современ­ной экономической жизни находятся в непримиримой вражде с общи­ною. Вследствие этого, надеяться на ее дальнейшее самостоятельное «развитие» так же странно, как странно надеяться на долговечность и дальнейшее размножение вытащенной на берег рыбы. Дело не в том, на какой крюк посажена рыба, а в том — приспособлены ли ее дыхательные органы к окружающей атмосфере. Атмосфера же современного денеж­ного хозяйства убивает нашу архаическую форму землевладения, подкапывает ее в самом корне. Хотите иллюстраций? Вот они.

Мы видели уже, как разрушительно влияет денежное хозяйство на семейную общину. Поищем теперь примера влияния его на сельскую общину, собственно так называемую.

5. Выкупная операция

Вот перед нами выкупная операция, долженствующая подарить Рос­сию новым сословием крестьян-собственников. Некоторые общины уже успели выкупить свои земли. Как же отразилось это на их внутреннем складе?

«Еще в Сборнике статистических сведений по Тамбовской губер­нии, — говорит г. Л. С. Личков^[37], — между прочим указано было В. И. Ор­ловым на то, что система выкупа земель чрезвычайно сильно влияет на уничтожение между крестьянами земельных переделов, утверждая и распространяя в крестьянстве взгляды на выкупаемую землю как на личную, неотъемлемую их собственность... Такое же явление мне и моим товарищам по собиранию статистических сведений удалось подметить и в Рязанском уезде».

Нужно сознаться, что г. Личкову удалось подметить в высшей сте­пени любопытное и поучительное явление. «В Рязанском уезде, — гово­рит он, — состоящие на выкупе крестьяне совсем не переделяют своих зе­мель в тех общинах, где землею дорожат, тогда как временно-обязан­ные, и особенно государственные, производят земельные переделы. Соб­ственники же делят землю только там, где землей не дорожат, т. е. где приходится делить в сущности не землю, а приносимые ею тягости... Весьма характерно, что во всех выкупных общинах, где земля поделена по живым душам, распределение это сделано не после, а до или при са­мом выходе на выкуп (обыкновенно с тем, чтобы никогда уже более не делить). После же выхода на выкуп ни в одной общине, за исключением тех, где плохая земля только обременяет крестьян, — ни в одной, го­ворю я, не было передела земли, несмотря на явную неравномерность в ее распределении. Как ни прискорбно, а приходится все-таки признать как этот, так и другие факты, характеризующие совсем не мирское на­строение крестьянских интересов, — приходится потому, что всякому факту надо глядеть прямо в глаза, не прикрашивая его вредящими делу фразами».

Тенденция выкупленных крестьянами земель к переходу в част­ную, — вернее, подворную, — собственность замечается не в одной только Рязанской губернии. То же явление обнаруживается и в других местностях.

В Крестецком уезде Новгородской губ. «около половины бывших помещичьих крестьян, вышедших на выкуп, мирским приговором опре­делили разделить всю землю чересполосно, по душам, а переделы на­всегда уничтожить». Такие же случаи указаны «Докладом сельско­хозяйственной комиссии» и для Калужской губернии. В деревне Старухине Тульской губернии «общинная земля не переделялась со времени реформы». В случае же частных переверсток число душ, «получивших надел при реформе», служит нормой для дележа. Даже «при разделе семьи считаются те же души, не принимая во внимание малолетних. Усадебная земля совсем не переделяется и переходит к семье». Общинный принцип сделал, как мы видим, немало уступок индивидуализму в этой деревне крестьян собственников, несмотря на то, что, по словам г-жи Ел. Якушкиной, они видят в общинном землевладении «единственное средство против обезземеления. Объективная логика вещей оказывается сильнее субъективной логики крестьянина. Но здесь между этими родами логики все-таки происходит еще борьба, существует разногласие, а вот в Борокской общине (Псковской губ.), состоящей на выкупе с 1864 года субъективная логика большинства давно уже заключила самый тесным союз с объективной логикой денежного хозяйства. На требование бедняками нового передела им отвечают, что «хотя ныне владеющие лиш­ними наделами владеют ими и не по праву (не по числу душ), но все-таки они очистили эти наделы податью (выкупные платежи), а следо­вательно, и несправедливо было бы взять от них эти наделы»^[38]. В дру­гой деревне той же местности произошел такой характерный случай: один крестьянин принял подкидыша и просил мир нарезать в общем поле надел; тогда приемный отец выкупил этот участок за 100 руб., т. е. исключил его навсегда из передела. Выкуп земли и здесь оказался враждебным общинному землевладению.

Этот случай переводит нас к вопросу о выкупе надела не целым миром, а отдельными его членами. Такая операция допускается законом и нередко имеет место в действительности. Иногда крестьяне, оконча­тельно выкупившие свой надел, продолжают владеть им на прежнем мирском начале, но иногда они противятся переделам, и тогда мир при­нужден считаться с ними, как с собственниками. В селе Сорогужине, Влад. губ., Юрьевского уезда, «есть три дома полных собственников, окончательно выкупивших свой надел, из них двое безусловно согласи­лись на коренной передел со всеми его последствиями (перемена места по жребию, уменьшение земельных участков и т. п.), а один потребовал добавления своего надела, и мир отвел ему недостающую землю при­резкою с краев каждого поля» ^[39]. В д. Хорошевке и с. Николаевском той же губернии «есть полные собственники, и мир намерен им выделить, хотя и чересполосно, полный надел в том размере, как они выкупили его» ^[40]. Иногда, наоборот, мир препятствует выделу собственников, и тогда самый выкуп замедляется. Так, например, в Тамбовской губ. «выкупить отдельно свои наделы многие крестьяне желают, но общества не допускают такого выкупа, чтобы не освободить богатых крестьян от круговой поруки». Иногда выкупившим свои наделы домохозяевам мир отводит отдаленные и неудобные участки. Вот почему в Харьковской губ. «крестьяне гораздо более покупают чужих земель, чем выкупают свои»^[41].

Этих фактов достаточно, чтобы показать, до какой степени не­устойчивым становится равновесие общинных отношений, благодаря вы­купной операции. Правда, окончательный, юридический переход к по­дворно-наследственному владению не только не является необходимым непосредственным результатом выкупа, но, наоборот, составляет редкое относительно явление. Крестьянин консервативен вообще, а в своих от­ношениях к земле — в особенности. Но это не изменяет дела. Взаимные отношения членов выкупившей свои земли общины только по названию напоминают собою деревенский «мир» доброго, старого времени, вре­мени натурального хозяйства, крепостного права и отсутствия всяких путей сообщения. В основу распределения земли кладется уже не по­требность в ней того или другого хозяина, не количество рабочих сил в его семье, наконец, даже не налоги и не повинности. Новые птицы поют новые песни. Крестьяне-собственники не любят переделов и не смуща­ются нуждою своих соседей. Деревенские старики охают и жалуются на «избалованность» народа, интеллигенция вздыхает еще усерднее, и, с сокрушением видя, что «повреждение нравов» неудержимо проникает в деревню, она надеется лишь на «революцию», которая все поправит, все загладит и возвратит общине свежесть времен Гостомысла. Но что же удивительного в этом явлении, столь печальном для деревенских «ста­ричков» и для столичных народников? Ровно ничего. «Нравы» не испор­тились, они только получили другую экономическую подкладку. В преж­нее время земля была царская, «божья», какая вам угодно, но только не купленная. Крестьянину достаточно было добиться принятия его в общину, чтобы получить на пользование землею право, ограниченное, иногда, лишь пределами его собственной рабочей силы. А община и вовсе была господином занятой ею территории, она распоряжалась всюду, куда ее топор, коса и соха ходили. Крепостное право сковало и принизило земледельца, но не изменило его отношения к земле. «Мы ваши, а земля наша» — говорили крестьяне помещикам. Но вот пришло время, когда крестьяне перестали быть барскими, но за то и земля пе­рестала быть крестьянскою. Ее нужно выкупать, платить за нее деньги. Что такое деньга? Это прежде всего товар, и при том совершенно осо­бенного свойства, товар, за который покупаются все другие товары, который служит мерилом и выражением их стоимости. Само собою по­нятно, что этот особенный товар не может быть исключен из действия общих законов товарного производства и обращения. Напротив, он является носителем этих законов, он распространяет их действие всюду, куда забрасывает его случайность той или другой меновой сделки. Но каковы же законы товарного производства? Что такое товар и откуда он берется? Товарное производство развивается лишь в том обществе, где средства, а следовательно, и продукты производства составляют част­ную собственность производителя; без этого условия никакое разделение труда недостаточно было бы для его возникновения. Таким образом, то­варное производство представляет собою следствие развития частной собственности. Деньги, естественно вырастающие из обмена товаров, также точно предполагают частного собственника, как предполагает его, говоря вообще, весь процесс товарного производства. Отдельные члены общины могут приобрести деньги лишь в обмен за те или другие предметы их частной собственности, хотя бы собственностью этого рода и являлись продукты обработки общинной земли. Эти-то деньги крестьянин и должен платить теперь в виде выкупа.

Но «деньги родят деньги», между прочим, и в том смысле, что куп­ленные за них средства производства и предметы обработки сами со­ставляют уже меновую стоимость, эквивалентную заплаченной за них денежной сумме и способную к новому превращению в деньги, по же­ланию приобретателя. Следовательно, предметы, купленные тем или другим лицом, должны составлять его частную собственность. Такова бесспорная логика денежного хозяйства. Эта-то логика и вступает в борьбу с традицией общинного землевладения. Выкупная операция при­водит крестьянский мир к противоречию, разрешимому лишь посред­ством окончательного разрушения общины. В силу привычки, предания, а частью и сознательного убеждения, он стремится сохранить старый коллективный принцип владения землею, после того как способ при­обретения этой земли стал всецело основываться на новом, денежном, индивидуалистическом принципе. Само собою понятно, что стремление это неосуществимо, что невозможно передать в коллективную соб­ственность мира предметов, приобретенных в обмен за частную соб­ственность отдельных домохозяев.

«Хотя по Положению о выкупе крестьянские наделы выкупаются в общинную собственность, — говорит г. Личков, — тем не менее, уплата выкупа, по обычаю (т. е. в силу фактов, которые всегда сильнее всяких юридических норм, тем более всяких юридических противоречий), в большинстве общин производится членами общины, сообразно количе­ству земли. По мере уплаты, величина выкупной платы с каждым годом уменьшается. Последствием этого может оказаться вот что: усердно платившие выкуп, иногда даже в течение двух-трех десятков лет, могут лишиться при переделе значительной доли выкупленной ими земли, и, наоборот, не платившие ничего могут получить землю даром. Иными сло­вами, каждый новый взнос части выкупной суммы, по-видимому, увели­чивая собою права платящего на выкупаемую землю, тем самым при­ближает его к тому времени, когда он фактически лишится этих потом и кровью заработанных прав, при первом же переделе земель общины. Понятно, что мужик не мог не заметить этого практического противоре­чия». Мы уже видели, что противоречие это разрешается уничтожением переделов и закреплением земли за теми членами общины, которые пла­тили за нее выкуп.

К январю 1883 года выкуплено было 20.353.327 дес. крестьянской земли. А так как во владении крестьян всей земли считается 120.628.246 дес., то на основании предыдущего мы можем сказать, что выкупная операция успела уже поставить в условия, несовместимые с общинным принципом, шестую часть крестьянских земель.

До какой степени несовместим принцип общинного землевладения с выкупом или покупкой земли на деньги — ясно из следующего. В Мо­сковской губ. некоторые крестьянские общества, помимо надельной земли, имеют еще «дарственную землю», т. е. полученную в дар при вы­ходе на волю от своих бывших помещиков. За исключением одной только деревни, «владение дарственной землею везде общинное». В тех же случаях, когда крестьянские общества покупают помещичьи земли, «владение доставшимися каждому двору долями установляется всегда подворно-наследственное, при котором каждый двор получает право свободного распоряжения и отчуждения части или всей своей доли по­средством продажи, дарения и т. п. Таким образом, размер доли ка­ждого двора, участвовавшего в покупке земли, остается постоянным»^[42].

Точно так же и в Псковской губ., в тех случаях, когда крестьяне «приобретают имения, чему есть немало примеров», владение устано­вляется «необщинное».

Но и этим дело не ограничивается. Г. Николай —он справедливо замечает, что «выкуп вынуждает производителя обращать все бoльшую и бoльшую часть продукта своего труда в товар и, следовательно, все более и более упрочивать основы капиталистического хозяйства».

Из сказанного ясно, до какой степени наивны народники, видящие в развитии мелкого поземельного кредита средство упрочения общины и борьбы против капитализма. По своему обыкновению, они рекомен­дуют как раз те меры, которые могут только ускорить   торжество ненавистных им буржуазных отношений. С одной стороны, «все проекты, стремящиеся улучшить материальное положение производителя, осно­ванные на кредите, не только не могут улучшить этого положения, но совсем напротив, улучшая положение немногих, ухудшают положение большинства». С другой стороны, купленные земли всегда, а выкуплен­ные — очень часто, — и чем лучше земля, тем чаще, — переходят в личное владение приобретателя.

В случае аренды помещичьих или казенных земель, крестьянский мир также превращается в компанию ответственных друг за друга пай­щиков, в которой распределение арендованной земли совершается со­образно количеству внесенных денег. При чем же здесь община, при чем «вековые устои»?

Впрочем, не одни только мирные народники умиляются перед фактами весьма сомнительного значения. Таким «прекраснодушием» могут похвалиться даже и террористы. Г. Тихомиров, например, в своей войне против людей, убежденных в «неизбежности русского капитализма», — указывает на то обстоятельство, что «количество земель, принадлежа­щих крестьянам, медленно, но постоянно возрастает». Он считает, по-видимому, этот факт настолько многознаменательным, что не сопровождает его никакими комментариями. Но после всего сказанного нами о зна­чении денежного хозяйства в истории разложения общины, мы имеем право считать возрастание крестьянского землевладения фактом, по крайней мере, очень двусмысленным. Действительность вполне оправды­вает наш скептицизм.

В Московской губернии количество купленных крестьянами земель «увеличилось за 12 лет с 17.680 десятин до 59.741». Мы видим здесь, стало быть, именно указываемое г. Тихомировым «медленное, но по­стоянное» возрастание. Прекрасно, как же распределяется эта новая земля между крестьянами? Из 59.741 десятины «31.858 дес. принадле­жит всего 69 владельцам, т. е. выходит из размеров крестьянского хо­зяйства, а 10.428 десятин состоит из владений, превышающих 100 деся­тин»^[43]. Как понимать такого рода «крестьянское землевладение»? До­казывает ли оно, что буржуазный строй не может иметь места в Рос­сии? О г. Тихомирове можно сказать в этом случае то же, что говорил когда-то Прудон об Ад. Смите: он видит и не понимает, он рассказы­вает и не разумеет смысла своего рассказа!

Теперь пора нам кончать с общиной. Мы изложили свой взгляд на ее историю вообще и на положение ее в России в частности. Мы под­тверждали свои слова фактами и примерами, заставляли часто говорить за нас самих народников. Наше исследование по необходимости было бегло и поверхностно. Мы не только не могли перечислить всех под­тверждающих нашу мысль и уже замеченных исследователями явлений; но пределы нашего труда не позволили нам указать даже на все те, очень важные теперь в жизни земледельца, тенденции, развитие кото­рых несовместимо с общинным принципом. И, несмотря на все это, мы можем сказать, что наши положения не были голословными. Приведен­ных примеров, указанных тенденций совершенно достаточно для за­щиты наших положений. Серьезное сомнение невозможно. Всякий бес­пристрастный наблюдатель видит, что наша община переживает тяже­лый кризис, что самый этот кризис близится к концу, и первобытный аграрный коммунизм готовится уступить место личному или подвор­ному владению. Многоразличны виды этого владения, часто внедряется оно в деревню под покровом привычных общинных отношений. Но ста­рая форма не в силах изменить новое содержание: она сама должна бу­дет примениться к нему или погибнуть окончательно. И этот переворот, совершающийся все с бoльшей и бoльшей интенсивностью, этот про­цесс разложения, с каждым днем распространяющийся и в «ширь», и в «глубь», охватывающий все более и более широкое пространство — вно­сит коренные изменения в привычки и миросозерцание крестьян. В то время, как наши славянофильствующие революционеры утешаются тем соображением, что «три четверти» наших фабричных рабочих «вовсе не пролетарии, а половина работает на фабриках временно и чуть не случайно»^[44], — сами крестьяне отлично сознают, что современная об­щина далеко не такова, как была прежде, и что связь земледельца с землею разрывается все более и более. «Бегут молодые-то, друг мой сладкий, бегут от земли... Город их смущает», говорят крестьяне в «Де­ревенских буднях» г. Златовратского. И действительно, город все более и более подчиняет себе деревню, он вносит в нее свою «цивилизацию», свою погоню за наживою, свой антагонизм между богатыми и бедными; он возвышает одних, принижает других, создает «образованного» ку­лака и целую армию «воздушного народа», игнорирует иеремиады дере­венских старичков и безжалостно вырывает почву из-под ног наших реформаторов и революционеров старого, так сказать, физиократического пошиба. Здесь-то на отношении к этому процессу коренной пере­делки наших деревенских «устоев» и выясняется все бессилие того миро­созерцания, которое Маркс и Энгельс заклеймили названием метафизи­ческого. «Для метафизика вещи и их умственные образы, т. е. понятия, суть отдельные, неизменные, застывшие, раз-навсегда данные предметы, подлежащие исследованию один после другого и один независимо от другого. Он мыслит законченными, непосредственными противополо­жениями; речь его состоит из: да—да, нет—нет, что сверх того, то от лукавого. Для него вещь существует или не существует, для него пред­мет не может быть самим собою и одновременно быть чем-нибудь дру­гим». Именно таково миросозерцание и приемы мысли г. Тихомирова. Для него «народ» есть застывшее, неизменное, раз-навсегда данное по­нятие, для него община «существует или не существует», для него кре­стьянин общинник «не может быть самим собою и одновременно быть чем-нибудь другим», т. е., в данном случае, представителем принципа индивидуализма, невольным, но зато и неудержимым разрушителем общины. Г. Тихомиров «мыслит законченными непосредственными противоположениями», ему непонятно, как можно признавать полезное действие капитализма и в то же время организовать рабочих для борьбы с ним, как можно отстаивать принцип коллективизма и в то же время видеть торжество прогресса в разложении одного из конкретных про­явлений этого принципа. В качестве «человека, последовательного  и умеющего собою жертвовать», наш метафизик полагает, что людям, убежденным в «исторической неизбежности   русского капитализма», остается лишь поступать на службу к «рыцарям первоначального на­копления». Его аргументация может быть классическим образчиком метафизического мышления. «Рабочий, способный к классовой дикта­туре, почти не существует. Стало быть, политической власти ему не до­ставишь. Не гораздо ли выгоднее временно совершенно оставить со­циализм, как бесполезную и вредную помеху ближайшей и необходи­мой цели?» Г. Тихомиров не понимает, что рабочий, неспособный к классовой диктатуре, может ежегодно и ежедневно становиться все бо­лее и более способным к ней, и что рост этой способности в значитель­ной степени зависит от воздействия людей, понявших смысл исторического развития. Речь нашего автора «состоит из: да—да, нет—нет, что сверх того, то от лукавого».

«Этот способ мышления кажется нам, на первый взгляд, потому вполне верным, что он присущ так называемому здравому смыслу. Но здравый человеческий смысл, почтенный спутник в домашнем обиходе, между четырьмя стенами, переживает крайне удивительные приключе­ния, лишь только он пускается в далекий путь исследования».

Мы знаем уже, какие «удивительные приключения» пережил здра­вый смысл г. Тихомирова во время своих странствований в области по­сылок: от него не оставалось часто и слабого воспоминания. Но история этого здравого смысла есть, в конце концов, тоже диалектическая исто­рия. Он не существует и существует в одно и то же время. Он разби­вается о подводные камни посылок и, несмотря на это, он, как воскрес­ший Рокамболь, снова является во всей красе на более торной дороге умозаключений.

Мы не упустим, конечно, случая опять встретиться с этими весе­лым спутником. Но теперь нам нужно приостановиться, чтобы за­помнить направление пути, уже пройденного нами по инициативе г. Тихомирова.

6. Мелкое землевладение

Мы видели, что в области обрабатывающей промышленности круп­ное капиталистическое производство развивается теперь «безостано­вочно»; что, вооруженное силою капитала и могуществом современной техники оно все более и более сбивает с позиции, побеждает и покоряет мелких производителей. Мы сказали затем, что к услугам крупного про­изводства всецело готов внутренний рынок, да и на международном — для него закрыты далеко не все пути и выходы. Мы заключили отсюда, что в этой сфере не только ближайшее будущее, но и настоящее при­надлежит капитализму. Но мы вспомнили, что народники видят в общине несокрушимый оплот против капитализма в нашей стране, где главная доля народного труда обращена до сих пор на земледелие. Тогда мы обратились к общине и постарались изучить ее современное положение. Это изучение привело нас к тому выводу, что община разрушается под гнетом налогов, разлагается под влиянием денежного хозяйства и обна­ружившегося в ней неравенства, что во многих местностях России, да­лекая от своего прежнего назначения охранять и защищать интересы всех своих членов без исключения, она превращается в общину кула­ков, разрушение которой принесло бы лишь выгоду закабаленной ими деревенской голи. Не довольствуясь этим результатом, мы постарались определить, какое значение имели бы те реформы, на которые возла­гается так много надежд нашими народолюбцами. Мы убедились, что эти реформы только увеличили бы уже начавшееся в общине разложе­ние и что она ни в каком случае не может служить оплотом против тех условий производства, которые и теперь уже нанесли ей столько неиз­лечимых ран. Нам остается теперь сказать два слова о мелком крестьян­ском земледелии, чтобы иметь право сделать свой окончательный вывод по вопросу о капитализме.

Большою ошибкою было бы думать, что так называемая «ликви­дация крупного земледелия» спасет нас от капитализма. Во-первых, «ликвидация» эта может оказаться лишь временным, переходным явле­нием, а, во-вторых, само мелкое земледелие стремится принять буржу­азный характер. Та же самая американская конкуренция, перед кото­рой пасуют наши крупные землевладельцы, наложит свою печать и на крестьянина. Превращая наше хлебопашество в производство хлебного товара, она подчинит все отношения земледельцев неумолимым законам товарного производства. А эти неумолимые законы ведут к тому, что на известной стадии своего развития товарное производство ведет к эксплуатации производителя, создает капиталиста-предпринимателя и пролетария-работника. Таким образом, вопрос о мелком или крупном земледелии сводится для России лишь к вопросу о торжестве крупной или мелкой буржуазии. Старинные основы крестьянского хозяйства не только не упрочатся «ликвидацией крупного земледелия», но, наобо­рот, еще более пострадают, благодаря полному перенесению в кре­стьянскую среду всех противоречий товарного производства. Крестьян­ское сословие тем скорее разложится на два враждебных лагеря: эксплуатирующего меньшинства и трудящегося большинства.

7. Вывод

Если, после всего сказанного, мы еще раз спросим себя — пройдет ли Россия через школу капитализма, то, не колеблясь, можем отве­тить новым вопросом — почему же бы ей и не окончить той школы, в которую она уже поступила?

Все наиболее новые, а потому и наиболее влиятельные течения нашей общественной жизни, все наиболее знаменательные факты в области про­изводства и обмена — имеют один несомненный и бесспорный смысл: они не только расчищают дорогу капитализму, но и сами являются необходимыми и в высшей степени важными моментами его развития.. За капитализм вся динамика нашей общественной жизни, все те силы, которые развиваются при движении социального механизма и в свою очередь определяют направление и скорость его движения. Против капи­тализма лишь более или менее сомнительные интересы некоторой части крестьянства, да та сила инерции, которая, по временам, так больно дает себя чувствовать развитым людям всякой отсталой, земледельче­ской страны. Но крестьяне не достаточно сильны, чтобы защищать свои действительные интересы; с другой стороны, они часто не достаточно заинтересованы, чтобы энергично отстаивать старые принципы своего общежития. Главный поток русского капитализма пока еще невелик; еще не много таких мест в России, где отношения нанимателя к работ­нику совершенно соответствовали бы общераспространенному предста­влению об отношениях труда к капиталу в капиталистическом обще­стве; но в этот поток со всех сторон направляется такое множество мелких и крупных ручейков, ручьев и речек, что общая масса направля­ющейся к нему воды огромна, и быстрый, сильный рост потока не подле­жит сомнению. Его уже нельзя остановить, еще менее можно его высу­шить; остается лишь регулировать его течение, если мы не хотим, чтобы он принес нам один только вред, если мы не отказываемся от надежды хотя отчасти подчинить стихийную силу природы разумной деятель­ности человека.

Но что же делать, в таком случае, нам, русским социалистам, при­выкшим думать, что наше отечество обладает какой-то хартией само­бытности, выданной ему историей за никому, впрочем, не известные заслуги?

Нетрудно ответить на этот вопрос.

Все непонятые законы общественного развития действуют с не­отразимою силой и слепою жестокостью законов природы. Но узнать тот или другой закон природы или общественного развития значит уже, во-первых, уметь избегать столкновения с ним. а следовательно, и на­прасной траты сил. а во-вторых, — быть в состоянии регулировать его приложение так, чтобы извлекать из него пользу. Эта общая мысль всецело применяется к интересующему нас частному случаю. Нам нужно воспользоваться, в интересах революции и трудящегося населения, совершающимся в России социально-экономическим переворотом. Для нас не должно остаться потерянным то, в высшей степени, важное обсто­ятельство, что социалистическое движение началось у нас уже в то время, когда капитализм был еще в зародыше. Эта особенность рус­ского исторического развития не придумана славянофилами и славяно­фильствующими революционерами. Она составляет бесспорный, всем известный факт, который принесет огромную пользу делу нашего ра­бочего класса, если только русские социалисты не растратят своей умственной и нравственной энергии на постройку воздушных замков а стиле удельно-вечевой эпохи.

__________________________________

Примечания

1 «Вестник Нар. Воли», ст. «Чего нам ждать от революции?», стр. 251.

2 «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века», Н. К а р e e в, Москва 1879, гл. II, стр. 117 и след.

3 Николай—он, «Очерки», стр. 132—136.

4 П р и м. к о 2-му и з д. В то время, когда я писал эти строки, была напечатана только первая часть исследования г. Н. —она. В своем законченном виде оно появилось лишь в 1893 году и далеко не оправдало тех ожиданий, которые возлагались на него мною, да, — как сейчас увидит читатель, — и не одним мною. Г. Н. —он в последнем счете оказался таким же утопистом, какими были гг. В. В., Пругавин, Тихомиров и т. д. Правда, данных у него было несравненно больше, чем у них; но обработаны эти данные были до последней степени одно­сторонне и служили только для подтверждения предвзятых утопических идей, основывавшихся на совершенно неправильном понимании теории стоимости Маркса. Работа г. Н. —она произвела на очень хорошо расположенного Энгельса весьма неприятное впечатление. В одном из своих писем ко мне Энгельс гово­рит, что он потерял уже всякую веру в то поколение русских людей, к которому принадлежал г. Н. —он, так как, о чем бы ни заговорили эти люди, они непре­менно сведут речь «на святую Русь», т. е. обнаружат славянофильские пред­рассудки. Главный упрек, делаемый Энгельсом г. Н. —ону, состоял в том, что тот не понимает революционного значения переживаемого Россией экономического переворота.

5 «Das Kapital», 2 Aufl., S. 371.

6 Влияние денежного хозяйства на разложение первобытного коммунизма прекрасно обрисовано г. Г. Ивановым (Успенским) в применении к семейной общине.

«В настоящее время», — говорит г. Иванов («Из деревенского дневника». «Отеч. Записки», сентябрь 1880, стр. 38—39), — в жизни крестьянских семейств есть такое безмерное скопище неразрешимых и трудных задач, что если еще и держатся крепко большие крестьянские семейства (я говорю о подгородных), то только, так сказать, соблюдением внешнего ритуала, а внутренней правды уже мало. Довольно часто мне приходится сталкиваться с одним из таких боль­ших крестьянских семейств. Во главе семьи стоит старуха лет 70, женщина крепкая, по своему, умная и опытная. Но весь ее опыт почерпнут в крепостном праве и касается хозяйства исключительно земледельческого, где участвует своими трудами весь дом, при чем весь доход идет в руки старухи, а она уже распределяет его по своему усмотрению и общему согласию. Но вот прошла шос­сейная дорога, и вдруг кадушка капусты, распродаваемая извозчикам, стала приносить столько доходу, что сделалась выгоднее целого года работы па пашне, положим, одного человека. Вот уже явное нарушение в одинаковости труда и заработка. Прошла машина, телята стали дорожать, потребовались в столицу. Один из сыновей пошел в извозчики, и в полгода заработал больше всей семьи, работавшей в деревне год. Другой брат пожил дворником в Петербурге, получая в месяц по 15 руб., чего бывало не получал и в год. А младший брат с сестрами целую весну, целое лето драли корье и не выработали третьей части того, что выработал извозчик в два месяца... И вот, благодаря этому, хотя по виду в семье все ладно, все несут в нее «поровну» плод своих трудов, но на деле не то: дворник «скрыл» от маменьки четыре красных бумажки, а извозчик скрыл еще того больше. Да и как тут поступить иначе? Эта вот девушка ободрала себе до крови руки и целое лето билась с корьем, чтобы выработать пять целковых, а извозчик выработал 25 в одну ночь за то только, что попутался с господами по Питеру часов с 12 вечера до белого света. Кроме того, авторитет старухи еще значил бы и значил бы очень много, если бы заработок семьи был исклю­чительно результатом земледельческого труда. В этом деле она точно авторитет; но спрашивается: что же такое может она смыслить в дворницком, извозчицком и в других новых заработках? Что она тут понимает и что может присоветовать? Авторитет ее, поэтому, чисто фиктивный и если значит что-нибудь, то для остающихся дома баб, да и бабы очень хорошо знают, что мужья их отно­сятся к старухе с почтением и покорностью только по виду, так как вполне подробно знают достатки своих мужей, знают, много ли кем от нее скрыто, и сами скрывают эти тайны наикрепчайшим образом. Авторитет главы фиктив­ный и фиктивны все семейно-общинные отношения; у всякого скрыто нечто от старухи, представительницы этих отношений, скрыто для себя. Умри старуха, и большая семья эта не продержится даже в том виде, как теперь, и двух дней. Все захотят более искренних отношений, и это желание непременно приведет к другому — жить каждому по своему достатку: сколько кто добыл, тем и пользуйся».

7 Н. Златовратский, «Деревенские будни», С.-Петербург 1880 г., стр. 9.

8 «Деревенские будни», стр. 191.

9 Сведения эти заимствованы газетой из книги «Конская перепись в 1882 г.».
       Указанный здесь средний вывод подтверждается частными исследованиями по отдельным губерниям и уездам. Так, например, даже для Тамбовской, вообще более или менее зажиточной, губернии мы имеем следующие данные:

	Спасский уезд	Темниковский	Моршанскнй			Борисоглебский
Хозяйств безлошадных	21%	21,6%	21,6%		50,5%	18%		46%
Хозяйств однолошадных	41%	42,9%	28,9%			28%
Хозяйств 2 и 3 лошадных	33%	31,3%

(Смотри ст. г. Григорьева, «Земско-статистические исследования по Тамбовской губернии», «Русская Мысль», сентябрь 1884, стр. 79). В Покровском уезде Владимирской губ. (Кудыкинский район) «безлошадные составляют 24% всех домохозяев. В Юрьевском уезде той же губернии процент безлошадных не особенно велик, но зато мы находим здесь весьма много домов, имеющих всего одну лошадь. А такого рода семьи бесспорно должны быть отнесены к числу слабых, мало способных к земледелию». Впрочем в некоторых районах того же уезда (Никульская волость) безлошадные составляют от 19 (помещичьи кре­стьяне) до 24 процентов (крестьяне государственные) всего числа домохозяев. В Спасской волости домохозяева, лично обрабатывающие землю, составляют только 73%.

10 «Деревенские будни», стр. 203—204.

11 «Сборник статистических сведений по Московской губ.», Отдел хозяй­ственной статистики, т. IV, выпуск I, Москва 1879, стр. 203—204.

12 «Доклад высочайше учрежденной комиссии для исследования нынеш­него положения сельского хозяйства» и т. д., отд. III, стр. 6.

13 В. С. П р у г а в и н, «Сельская община» и т. д. Юрьевского уезда, Вла­димирской губ., Москва 1864 г., глава III. стр. 94—95.

14 О р л о в, «Сборн. статистич. свед.», стр. 55.

15 К а р e e в, Ibid., стр.  132.

16 Une commune est presque toujours divisée par la difference des esprits qui gouvernent et qui opposent leurs vues particulières au bien général, цитировано у Ка­реева, стр. 135.

17 О р л о в, стр. 289—290.

18 Читатель тотчас увидит, что это предположение вполне основательно.

19 «Московская губ. в трудах ее земских статистиков». «Отеч. Записки», 1880 г., кн. 5, стр. 22.

20 Сведения эти относятся еще к 1873 г. См. «Доклад» сельскохоз. ком. Дополнение, ст. о «Земледелии», стр. 2.

21 О р л о в, Ibid., стр. 1.

22 См. «Неделю», № 39, 1883 г., ст. «В родных местах».

23 Экономический упадок России, «Отеч. Записки», 1881 г., кн. 9, стр. 149.

24 «Сборник стат. свед.», т. IV, стр. 200.

25 Ibid., стр. 158.

26 Примечание ко 2-му изданию. Повторяю, теперь уже доказано фискальное происхождение нашей общины.

27 «Общинное землевладение, причины, ход и последствия его разложе­ния», стр. 27.

28 См. «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины», издание Вольного Экономического и Русского Географического Обществ, С.-Пе­тербург 1880, стр. 257—265.

29 «Доклад сельскохозяйственной комиссии», Приложение I. отд. 1, глава 2, общинное и участковое пользование землею.

30 В Спасской волости, Юрьевского уезда, Владим. губ., «при посеве 12 мер ржи на душу нажинают 6 сотен снопов, намолачивают 5 мер с сотни». Таков средний урожай. В частности он неодинаков у крестьян различной степени благосостояния. Самый бoльший урожай бывает «у зажиточных крестьян — по 10 сотен снопов на душу, умолот 6 мер с сотни», самый меньший «у бобы­лок — 200—300 снопов, по 3—4 меры умолота». Пругавин, «Сельская об­щина и т. д., стр. 15.

31 О р л о в, «Формы крестьянского землевладения», стр. 55.

32 Пругавин, «Сельская община», стр. 40—41.

33 «Доклад» сельскохозяйственной комиссии, прилож. I, отд. I, гл. 2: усло­вия хозяйства крестьян.

34 «Сборник материалов для изучения сельской поземельной общины», стр. 161 и 234.

35 «Доклад», Услов. хоз. кр.

36 «Доклад» С. К. Пр. 1, Отд. II, стр. 173.

37 См. его статью «Выкупная операция, как разрушитель общины», «Дело», № 11, 1881.

38 См. названный выше «Сборник», статью г. П. Зиновьева, стр. 308.

39 Пругавин. «Сельская община», стр. 19.

40 Ibid., стр. 48.

41 «Доклад» С. К. Отд. II.

42 Орлов, «Формы крестьянского землевладения в Москов. губ.».

43 В. В.. «Судьбы капитализма», стр.  136.

44 «Чего нам ждать от революции?», стр. 228 и 236, «В. Н. В.» № 2.

---

Наши разногласия - Глава II. Капитализм в России
Содержание II. тома
Наши разногласия - Глава IV. Капитализм и наши задачи