Г. В. Плеханов
Сочниеиня - Том II.
Наши разногласия

Глава I.
Некоторые исторические справки.

1. Русский бланкизм

Теперь прошло уже десять лет со времени появления важнейших из программ семидесятых годов. Десять лет усилий, борьбы и тяжелых, иногда, разочарований показали нашей молодежи, что организация рево­люционного движения в крестьянстве невозможна при современных русских условиях. Бакунизм и народничество, как революционные уче­ния, отжили свой век и находят теперь радушный прием лишь в кон­сервативно-демократическом литературном лагере. Им предстоит или совершенно утратить свои отличительные черты и слиться с новыми, более плодотворными революционными течениями, или застыть в своем старом виде и служить опорой для политической и социальной реакции. Наши пропагандисты старой пробы также сошли теперь со сцены. Не то с теориями П. Н. Ткачева. Хотя в течение целых десяти лет «каждый день приносил нам новых врагов, создавал новые, враждебные нам обще­ственные факторы», хотя социальная революция «встретила» за это время некоторые немаловажные «препятствия», русский бланкизм воз­вышает теперь свой голос с особенной силой, и, по-прежнему уверен­ный в том, что «современный исторический период особенно благоприя­тен для совершения социальной революции», он по-прежнему обвиняет всех «несогласномыслящих» в умеренности и аккуратности, повторяя на новый лад свою старую погудку: «теперь или очень не скоро, быть может, никогда! мы не имеем права ждать, пусть каждый соберет свои пожитки и спешит отправиться в путь», и так далее, и так далее. С этим-то окрепшим и, если можно так выразиться, помолодевшим ткачевизмом и приходится иметь дело всякому, кто хотел бы писать о «разногласиях», существующих в настоящее время в русской револю­ционной среде. С ним тем более придется считаться при исследовании вопроса о «судьбе русского капитализма».

Я уже не один раз говорил, что статья г. Тихомирова «Чего нам ждать от революции?» представляет собою лишь новое, дополненное, хотя в то же время, во многих отношениях, ухудшенное издание со­циально-политических воззрений П. Н. Ткачева. Если я не ошибся в распознавании характеристических черт русского бланкизма, то ли­тературная деятельность «партии Народной Воли» сводится к повто­рению на разные лады ткачевских учений. Разница лишь в том, что для Ткачева «переживаемый нами момент» относился к началу семидеся­тых годов, а для публицистов «партии Народной Воли» он совпадает с концом того же и началом следующего десятилетия. При полном отсут­ствии того, что немцы называют «историческим смыслом», русский бланкизм с большою легкостью переносит и будет переносить это по­нятие об особенно благоприятном для социальной революции «моменте» с одного десятилетия та другое. Оказавшись лжепророком в восьмиде­сятых годах, он с достойным лучшей участи упорством возобновит свои пророчества через десять, через двадцать, через тридцать лет и будет возобновлять их вплоть до того времени, когда рабочий класс поймет, наконец, условия своего социального освобождения и будет встречать его проповедь самым гомерическим хохотам. Для пропаганды блан­кизма благоприятен каждый исторический момент, кроме момента, дей­ствительно благоприятного для социалистической революции.

Но пора точнее определить употребляемые мною выражения. Что такое бланкизм вообще? Что такое русский бланкизм?

П. Л. Лавров надеется, как мы видели, что «большинство членов группы «Освобождение Труда» — «может быть не сегодня-завтра в ря­дах «Народной Воли». Он утверждает, что «сам г. Плеханов совершил уже достаточно значительную эволюцию в своих политико-социальных убеждениях, чтобы мы имели основание надеяться на новые шаги с его стороны в этом же направлении». Если «партия Народной Воли» стоит, поскольку можно судить об этом по ее литературным произве­дениям, на точке зрения бланкизма, то выходит, что и моя «эволюция» совершается «в этом же направлении». Проповедуемый мною в настоя­щее время марксизм представляет собою, следовательно, лишь чисти­лище, через которое должна пройти моя социалистическая душа для окончательного успокоения в лоне бланкизма. Так ли это? Будет ли такого рода «эволюция» прогрессивной? Как представляется этот во­прос с точки зрения современного научного социализма?

«Бланки прежде всего политический революционер, — читаем мы в одной статье Энгельса, — социалист лишь по своим чувствам, симпатизи­рующий народу в его страданиях, но не имеющий своей особой социа­листической теории и не предлагающий никаких определенных мер со­циального переустройства. В своей политической деятельности он был, главным образом, так называемым «человеком дела», убежденным в том, что небольшое число хорошо организованных людей, выбравши подходящий момент и произведя революционную попытку, может увлечь народную массу одним-двумя успехами и совершить таким образом по­бедоносную революцию. В царствование Луи-Филиппа он мог органи­зовать это ядро, конечно, лишь в виде тайного общества, и тогда про­изошло то, что всегда происходит при заговоре. Составляющие его люди, утомившись вечной сдержанностью и напрасными обещаниями, что дело скоро дойдет до решительного удара, потеряли, наконец, вся­кое терпение, перестали повиноваться, и тогда оставалось одно из двух: или дать распасться заговору, или начинать революционную по­пытку без всякого внешнего повода. Такая попытка и была сделана (12 мая 1839 г.), и была подавлена в самом начале. Впрочем этот за­говор Бланки был единственный, который не был открыт полицией.

«Из того, что Бланки всякую революцию представлял себе в виде Handstreich небольшого революционного меньшинства, сама собою сле­дует необходимость революционной диктатуры после удачного перево­рота; конечно, диктатуры не целого революционного класса, пролета­риата, но небольшого числа тех, которые совершили Handstreich и ко­торые сами еще ранее того подчинялись диктатуре одного или не­многих избранных.

«Читатель видит, — продолжает Энгельс, — что Бланки есть револю­ционер старого поколения. Подобные представления о ходе революци­онных событий слишком уже устарели для немецкой рабочей партии, да и во Франции могут встретить сочувствие лишь со стороны наименее зрелых или наименее терпеливых рабочих».

Мы видим таким образом, что социалисты новейшей, научной школы смотрят на бланкизм, как на устаревшую уже точку зрения. Переход из марксизма в бланкизм, конечно, не невозможен, — чего не бывает на свете? — но он ни в каком случае не будет признан ни одним из марксистов прогрессом в «политико-социальных убеждениях» кого-либо из их единомышленников. Только с точки зрения бланкиста такая «эволюция» может быть признана прогрессивной. И если почтенный ре­дактор «Вестника Народной Воли» не изменил самым коренным обра­зом своих воззрений на социализм школы Маркса, то его пророчество относительно группы «Освобождение Труда» должно привести всякого беспристрастного читателя в совершенное недоумение.

Мы видим, кроме того, из приведенных слов Энгельса, что ткачев­ское понимание «насильственной революции», как чего-то «навязан­ного» меньшинством большинству, есть не что иное, как бланкизм, ко­торый можно было бы назвать самым чистопробным, если бы редактор «Набата» не вздумал доказывать, что в России социализм не нужно даже навязывать большинству, коммунистическому «по инстинкту, по традиции».

Отличительной чертою русской разновидности бланкизма является таким образом  лишь заимствованная у Бакунина идеализация русского крестьянства. Перейдем теперь к воззрениям г. Тихомирова и посмо­трим, подходят ли они под это определение или представляют собою но­вую разновидность «русского социализма».

2. Л. Тихомиров

Я утверждаю, что в них нет решительно ничего нового, кроме не­скольких исторических, логических и статистических ошибок.

Эти ошибки, действительно, представляют собою нечто новое, ори­гинальное, характеристичное лишь для миросозерцания г. Тихомирова. Ни бланкизм вообще, ни русский бланкизм в частности не играли ника­кой роли в их возникновении и в их своеобразной «эволюции».

Появление их вызвано причиною чисто отрицательного свойства: не­знанием, которое вообще играет довольно видную роль в генезисе со­циально-политических понятий нашей интеллигенции, а в статье г. Ти­хомирова достигает совсем уже нескромных размеров.

Читателю нетрудно будет проверить справедливость нашего отзыва, если он потрудится вместе с нами над распутыванием скомканной и во многих местах оборванной нити «самобытных» рассуждений нашего автора.

Начнем с истории революционных идей в России и на Западе.

«Еще немного лет назад, — говорит г. Тихомиров, — социалисты, исходя из анализа общественных отношений, сделанного их учителями в капиталистических странах Европы, признавали политическую дея­тельность скорее вредною в интересах собственно народной массы, так как полагали, что конституция будет у нас орудием организации бур­жуазии, каким является в Европе. На основании этих соображений в среде наших социалистов можно было даже встретить мнение, что из двух зол — самодержавный царь для народа все-таки лучше, «ежели царь конституционный. Другое направление, так называемое либеральное, имело противоположный характер» и т. д.^[1].

Русские социалисты «признавали политическую деятельность ско­рее вредною... исходя из анализа..., сделанного их учителями в капи­талистических странах Запада». О каком «анализе» говорит г. Тихо­миров? Каких учителей имеет он в виду? С кого он «портреты пи­шет, где разговоры эти слышит»? Известно, что западноевропейская социалистическая мысль, «исходя из анализа..., сделанного в капитали­стических странах Европы», представляла и до сих пор представляет «два типа отношений к вопросу о политической деятельности». Последователи Прудона проповедуют политическое воздержание и советуют следовать ему вплоть «до другого дня после революции». Для них «по­литическая революция — цель, экономическая революция — средство». Поэтому они хотят начинать с экономического переворота, полагая, что при современных условиях политическая деятельность «скорее вредна в интересах собственно народной массы», и что конституция является лишь «орудием организации буржуазии». Другое направление «имело противоположный характер». Уже «Deutsch-Franzosische Jahrbucher», вышедшие в Париже в 1844 году, наметили в общих чер­тах политическую задачу рабочего класса. В 1847 году Маркс писал в своей «Misere de la philosophie»: «Не говорите, что социальное движе­ние исключает движение политическое. Никогда не бывает политиче­ского движения, которое не было бы в то же время и социальным. Только при таком порядке вещей, при котором не будет классов и анта­гонизма классов, социальные эволюции перестанут быть политическими революциями^[2]. В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс опять возвращаются к тому же вопросу, доказывают, что «вся­кая классовая борьба есть борьба политическая», и самым едким обра­зом смеются над «теми истинными социалистами», по мнению кото­рых — как и по мнению г. Тихомирова — конституция «является в Европе» лишь «орудием организации буржуазии». По мнению авторов «Манифеста», социализм, выступавший против освободительного движе­ния буржуазии, «утрачивал свою педантическую невинность» и становился орудием политической и социальной реакции. Та же самая мысль повторялась затем много раз в других произведениях как самих авто­ров Манифеста, так и их последователей. Можно сказать, что почти каждый нумер каждой социал-демократической газеты каждой евро­пейской страны воспроизводит эту мысль в том или другом виде. Карл Маркс и марксисты сделали все, чтобы выяснить свои социально-поли­тические взгляды и показать неосновательность прудонистской «про­граммы».

И после такой-то блестящей литературной деятельности, деятельно­сти, открывающей собою новую эпоху в истории социалистической мысли «Европы», мы слышим, что русские социалисты отрицали целе­сообразность политической борьбы лишь потому, что «исходили из ана­лиза, сделанного их учителями в капиталистических странах Запада». Можно ли серьезно говорить теперь о каком-нибудь другом «анализе общественных отношений» Западной Европы, кроме анализа, заключаю­щегося в сочинениях Маркса и Энгельса? Это уместно было бы лишь в историческом сочинении, трактующем об ошибках и односторонно­стях предшественников Маркса. Но г. Тихомиров или совсем незнаком с литературой марксизма, или понял ее так же, как г. Иванюков, «банк­ротство» которого было возвещено и отчасти доказано в первой книжке «Вестника». Русские социалисты говорили о вреде политиче­ской деятельности не потому, что они вообще «исходили из анализа общественных отношений» Западной Европы, а потому, что они исходили из ошибочного мелкобуржуазного «анализа» Прудона. Но все ли они были прудонистами? Все ли они придерживались учения Бакунина, этого, так сказать, реформатора прудонизма? Кому же не известно, что далеко не все! П. Н. Ткачев точно так же, как и решительно все западноевропейские бланкисты, исходя, впрочем, не из «анализа, сде­ланного в капиталистических странах Европы», а из традиций фран­цузского якобинства, жесточайшим образом нападали на принцип «по­литического воздержания». Разве П. Н. Ткачев не писал именно «еще много лет тому назад»? Разве его мнения не должны быть занесены в историю русской революционной мысли? Г. Тихомиров сделал бы очень рискованный шаг, решившись ответить на последний вопрос утверди­тельно: а что если его собственная философия действительно окажется лишь новым изданием философии Ткачева? Ведь сравнение очень легко сделать каждому читателю.

Но одни ли бакунисты и бланкисты существовали «еще немного лет тому назад» в русском революционном движении? Не было ли других направлений? Не было ли писателей, которые знали, что консти­туция «является в Европе»... «орудием организации» не только буржуа­зии, но и еще другого класса, интересов которого социалисты не могут игнорировать, не изменяя своему знамени? Мне кажется, что — были, и были именно в лагере противников Ткачева, который, восставая против той мысли, что политическая деятельность «скорее вредна в интересах собственно народной массы», требовал, однако, или всего или ничего, или захвата власти социалистами или политического застоя России. Когда на этом основании он вздумал припугнуть русских социалистов призраком капитализма и буржуазной конституции, то вот что отве­тил ему один известный русский писатель, обращаясь к нашей «соци­ально-революционной молодежи» : «Вам говорят, что революция необхо­дима для России теперь или она не осуществится никогда. Вам рисуют картину развивающейся у нас буржуазии и говорят вам, что с ее раз­витием борьба станет труднее, что революция будет невозможна. Очень плохо думает автор о вашей сообразительности, если думает, что вы поддадитесь на его аргументы»... «Какое основание думать, что борьба народа с буржуазией в России была бы немыслима, если бы, действи­тельно, в России установились формы общественной жизни, подобные формам заграничной? Разве не развитие буржуазии, именно, вызвало пролетариат к борьбе? Разве не во всех странах Европы раздаются громко призывы к близкой социальной революции? Разве не сознает буржуазия опасность, которая грозит ей от рабочих и все прибли­жается?.. Наша молодежь вовсе не так отрезана от мира, чтобы вовсе не знать этого положения дел, и люди, желающие уверить ее, что гос­подство буржуазии было бы непоколебимо у нас, чересчур рассчиты­вают на ее недостаток знания, рисуя ей фантастическую картину Европы».

Ясно, что автор этих строк никоим образом не считает консти­туцию «орудием организации» одной только «буржуазии», каким она «является в Европе» по словам г. Тихомирова. Прав или неправ этот автор — пусть г. Тихомиров судит, как хочет, но нельзя было не упо­мянуть о нем, говоря о «типах отношений» нашей интеллигентной мысли» к вопросу о политической деятельности. Если цитируемый нами автор — нынешний соредактор г. Тихомирова, П. Л. Лавров^[3] — и не признавал целесообразности политической борьбы в России, то уж ни в каком случае не потому, что «исходил» из бакунистского анализа «общественных отношений в капиталистических странах Европы». Со стороны г. Тихомирова совершенно непростительно такое невнимание к литературной деятельности его уважаемого товарища.

Впрочем будем беспристрастны, постараемся указать смягчающие его вину обстоятельства. Чем объясняется это невнимание? Почему г. Ти­хомиров заносит всех русских социалистов недавнего прошлого в спи­сок бакунистов и умалчивает о литературной деятельности П. Л. Лав­рова, забывает о Ткачеве уже теперь, когда «башмаков еще не изно­сили» контрабандисты, доставлявшие «Набат» в Россию? По очень про­стой причине. «Ничто не ново под луною», утверждают скептики. И если эту мысль нельзя признать безусловно верною, то несомненно все-таки, что во многих программах «русского социализма» реши­тельно «ничто не ново». А между тем сторонникам этих программ очень приятно заявить, что их направление было первым «гласным про­явлением» такого-то и такого-то «сознаниям. Чтобы доставить себе подобное удовольствие, остается лишь кое-что позабыть в истории рус­ского революционного движения и кое-что прибавить к ней от себя. Тогда будет ясно, что «наша интеллигентная мысль» представляла со­бою какую-то заблудшую овцу, пока не появилась данная программа; но с тех пор как авторы этой программы произнесли свое «да будет свет» — начался «величественный восход солнца», как выражается Ге­гель об эпохе французской революции. Надлежащая точка зрения была найдена, заблуждения были рассеяны, истина — открыта. Удивительно ли, что люди, которым приятный самообман дороже «тьмы горьких истин», соблазняются такого рода перспективой и, забывая о своих пред­шественниках и современниках, приписывают своей «партии» откры­тие таких приемов борьбы, которые часто не были не только открыты, но даже поняты ею правильным образом?

Г. Тихомиров увлекся именно такими шаблонными приемами исто­рического исследования. Ему хотелось показать, что хотя «в общей массе русская революционная интеллигенция», вопреки знаменитому «анализу», и «не могла отрешиться от борьбы против политического гнета», но все это, однако, «делалось только невольно и само собой. Идея действительной равноправности политического и экономического элементов в партионной программе — нашла себе ясное и громкое при­знание только с появлением Народовольства»^[4] (которому наш автор бьет челом и большою буквой). Чтобы доказать свое положение, г. Ти­хомиров и приписал всем русским социалистам взгляды, разделявшиеся только бакунистами. Так как эти последние считали политическую дея­тельность «скорее вредною», а народовольцы признали ее скорее по­лезною, то ясно, что честь первого открытия пользы политической дея­тельности принадлежит «народовольству». Упоминать о Ткачеве было неудобно, потому что тогда обнаружилось бы, что он проповедовал именно того рода «равноправность политического и экономического элементов в партионной программе», которая «нашла ясное и громкое признанье» будто бы «только с появлением народовольства». Упоми­нать о литературных произведениях своего соредактора г. Тихомиров также не нашел «своевременным», так как для их критики и оценки пришлось бы стать на точку зрения, совершенно непривычную для че­ловека, до сих пор воображающего, что нет другого «анализа обще­ственных отношений» Западной Европы, кроме анализа, «сделанного» Прудоном и прудонистами, Бакуниным и бакунистами.

Г. Тихомиров «сделал» для возвеличения своей партии все возмож­ное и прихватил даже немножко невозможного. Он решился, например, утверждать, что «бывшие основатели Черного Передела» принадлежали когда-то к числу «самых ярых противников конституции». А между тем, если бы он руководствовался в своих исторических изысканиях стре­млением к истине, а не интересами «партионной политики», то он не забыл бы, что в первом же № «Черного Передела», в «Письме к быв­шим товарищам», высказывается следующий взгляд на конституцию, да­леко не соответствующий его представлению «о бывших основателях» названного органа: «Не подумайте, пожалуйста, товарищи, что я во­обще против конституции, против политической свободы, — говорит автор этого письма. — Я слишком уважаю человеческую личность, чтобы быть против политической свободы... Говорить, что идея политической свободы для народа вещь непонятная, ненужная — не резон. Она (т. е. политическая свобода) для него такая же необходимая потребность, как и для интеллигентного. Разница в том, что эта потребность у на­рода срастается с другими, более насущными, основными потребностями экономического свойства. Эти-то последние должна принять в резон каждая социально-революционная партия, если она желает, чтобы по­литическая свобода была вполне обеспечена и гарантирована от узурпа­ции и искажений враждебных ей элементов».

В этих строках есть кое-какие неточности в выражениях, непра­вильности в определении понятий. Но заключить из них, что «основатели Черного Передела» были «противниками конституции», да еще про­тивниками «самыми ярыми» — может лишь человек, или окончательно распростившийся с логикой, или сознательно игнорирующий факты в интересах своей «партии», или, наконец, совсем не знающий этих фак­тов, т. е. не знающий той самой истории революционных идей в Рос­сии, о которой он трактует «с ученым видом знатока».

Но, быть может, основатели «Черного Передела» изменили свои взгляды на конституцию впоследствии? Посмотрим. Под редакцией этих «основателей» вышло два №№ названного органа. Мы знаем уже, ка­кие взгляды на политическую свободу заключаются в первом №; что же находим мы во втором?

«Конечно, не нам, отрицающим всякое подчинение человека чело­веку, оплакивать падение абсолютизма в России; не нам, которым борьба с существующим режимом стоила таких страшных усилий и стольких тяжелых потерь — желать его продолжения, — читаем мы в передовой статье этого №. — Мы знаем цену политической свободы и можем пожалеть лишь о том, что и русская конституция отведет ей недостаточно широкое место. Мы приветствуем всякую борьбу за права человека, и чем энергичнее ведется эта борьба, тем более мы ей со­чувствуем... Но кроме выгод, которые несомненно принесет с собою политическая свобода, кроме задач ее завоевания, — есть другие вы­годы и задачи; и забывать о них невозможно именно в настоящее время, когда общественные отношения так заострились и когда, поэтому, нужно быть готовым ко всему»^[5].

Таким ли языком говорят «самые ярые противники конституции»?

В программе «Черного Передела» были, конечно, весьма существен­ные ошибки. Их было в ней не меньше, чем в программе «партии На­родной Воли». Но с успехом критиковать эти ошибки можно только с точки зрения научного социализма, а вовсе не с точки зрения «народо­вольских» публицистов. Эти последние страдают тем же самым недо­статком, каким страдали когда-то «основатели Черного Передела» — именно неумением критически отнестись к социально-политическим формам нашей народной жизни. Люди, мирящиеся с идеализацией этих форм и строящие на ней свои практические планы, обнаруживают бо­лее последовательности, умозаключая к программе «Черного Передела», чем подписываясь под программой «партии Народной Воли».

Пусть г. Тихомиров попробует доказать противное.

Впрочем у него едва ли хватит на это времени. Ему нужно будет раньше показать, чем отличается его революционное миросозерцание от миросозерцания П. Н. Ткачева, чем отличается социально-политическая философия статьи «Чего нам ждать от революции?» от социально-по­литической философии «Открытого письма к Фр. Энгельсу». Пока он не выполнит этой трудной задачи, рассуждения его об историческом значении «народовольства» будут лишены всякого значения. Читатель может признать, что действия «народовольцев» были героическими, а теории их были из рук вон плохими и, главное, совсем не новыми; дру­гими словами, он может сказать, что народовольцы-террористы были героями, а народовольцы-писатели людьми... не стоявшими на высоте своей задачи. Этого вывода не пошатнет даже ссылка на тот факт, что «социалисты в народовольстве первый раз доросли до значения партии, и притом партии, быть может, наиболее сильной в стране». Если бы в этих словах не было и тени преувеличения, то и тогда из них можно было бы сделать лишь тот вывод, что бывают времена, когда, несмотря на ошибочные и незрелые теории, энергичные партии могут «дорасти» до преобладающего влияния в стране. Но и только. Умозаключать от влияния той или другой партии к безошибочности ее теорий могут лишь люди, совершенно незнакомые с историей. «Народовольство» не ново даже в том отношении, что ход его идей далеко отстал от «хода вещей», им самим «чинимых». Мало ли было партий, не понимавших исторического значения своей деятельности, мало ли было фикций, со­вершенно несоответствующих смыслу «партийных» действий? Из того, что индепенденты дорастали временно «до значения партии... быть мо­жет, наиболее сильной в стране», еще нельзя выводить, что в их рели­гиозных учениях было более здравого смысла и логики, чем в учениях других партий. А ведь индепендентам удалось даже «захватить власть», что пока только обещают сделать русские бланкисты.

Пока наш автор станет собирать материалы для более прочного возвеличения политической философии «народовольства», мы будем иметь достаточно времени для обстоятельного изучения статьи «Чего нам ждать от революции?» и всестороннего определения миросозерца­ния г. Тихомирова.

Мы знаем уже, что он или сам недостаточно хорошо знаком, или не хотел давать своим читателям случай хорошо познакомиться с новей­шей историей социализма вообще и «русского социализма» в частности. Перейдем теперь к его рассуждениям об истории вообще и об истории капитализма в частности.

В эти поучительные рассуждения он вдается по следующему неожи­данному поводу:

«Политическая борьба, — говорит он, — сделалась таким безапелля­ционным выводом русской жизни, которого отрицать никто не решается.. Но, не решаясь на это, некоторая часть социалистов точно так же не может привести этот вывод в связь с привычными теоретическими взгля­дами и в попытках отыскать ее приходит к искусственным построе­ниям, совершенно искажающим смысл политической борьбы, предпри­нятой «Народной Волей».

Какая же это «некоторая часть социалистов», и что это за «при­вычные» их взгляды? На предыдущих страницах статьи г. Тихомирова мы прочли, что «еще немного лет назад социалисты... признавали поли­тическую деятельность скорее вредною в интересах собственно народ­ной массы». Мы решили тогда, что, по мнению г. Тихомирова, все рус­ские социалисты «еще немного лет назад» были бакунистами, так как он не упомянул ни единым словом о других направлениях. Мы узнали также, что «народовольство» заметило ошибку русских социалистов и помогло им «понять характер исторического развития России». Теперь оказывается, что «некоторая часть» русских социалистов не может раз­делаться со своими «привычными взглядами» и приходит к выводам «совершенно искажающим» смысл деятельности народовольцев. Оче­видно, г. Тихомиров имеет в виду русских бакунистов, не успевших «понять характер развития России»? Так говорила бы логика, но не со­всем так говорит наш автор.

«Исходя из мысли, что Россия должна будто бы неизбежно пройти через фазис капиталистического развития, чтобы стать способной к восприятию и осуществлению идей социализма, они (т. е. социалисты, принадлежащие к упомянутой «некоторой части») стараются увлечь русских революционеров на путь борьбы чисто-политической, исключи­тельно за конституцию, оставив, как невозможную фантазию, всякую мысль одновременно с переворотом политическим достигнуть в бoль­шей или меньшей степени переворота экономического».

«Какой, с божьей помощью, поворот!» — воскликнем мы словами Щедрина; но, к сожалению, этот лирический порыв не разрешит тер­зающих нас «проклятых вопросов». Откуда же взялась эта «некоторая часть» русских социалистов, и — что еще удивительнее — откуда взяла она свои «привычные взгляды», если «еще немного лет назад» все рус­ские социалисты отрицали целесообразность политической борьбы? Ка­ким образом люди, не придающие значения этой борьбе, могут «исходить из мысли, что Россия должна... неизбежно пройти через фазис ка­питалистического развития»? Эта мысль может быть верною, может быть ошибочною, но она, во всяком случае, мысль новая, и никаким образом не относится к «привычным» теоретическим взглядам никакой «части русских социалистов», за это ручается нам как история вопроса о капитализме в России вообще, так и историческая ссылка самого г. Тихомирова. А если эта мысль новая, то основывается она, вероятно, на каких-нибудь новых «теоретических взглядах», бывших неизвест­ными или несимпатичными русским социалистам «еще немного лет назад». А если в русской социалистической мысли возникло новое на­правление, то его следовало назвать, определить, указать его генезис, а не отделываться полунамеками на какие-то «привычные теоретиче­ские взгляды», ровно ничего не объясняющие в данном случае.

Впрочем мы уже заметили выше, что г. Тихомиров не любит «пря­мых ударов» и нимало не походит на Святослава, который, ополчаясь на того или другого из своих врагов, говорил ему заранее: «Иду на тя». Г. Тихомиров «идет» на своих противников без предварительного объявления войны. Это, конечно, дело его вкуса, а о вкусах, как известно, не спорят.

Недоумевая, однако, «зачем же так секретно» поступает наш автор, мы должны «своим умом» дойти до решения в высшей степени интересного для нас вопроса о новом течении в русском социализме. Мы сами отказались от многих старых, «привычных теоретических взглядов» русских социалистов, как знать, может быть, мы и сойдемся с разбираемыми г. Тихомировым новаторами. Правда, они непривлека­тельны в изображении г. Тихомирова, ко ведь «сколько раз твердили миру», что нужно выслушивать и противную сторону!

3. Группа „Освобождение Труда"

По мнению «социалистов этой формации», стремление к экономи­ческому перевороту «только вредно, потому что пугает либералов ʼкрасным призракомʼ и лишает нас их содействия при борьбе за кон­ституцию».

Эти слова о «красном призраке» звучат чем-то знакомым. В какой статье, в какой брошюре они встречаются! Ба! Да ведь я употребил это выражение в своей брошюре «Социализм и политическая борьба», где я говорил, что народовольцы пугают наше общество красным призраком.

Что если все сказанное г. Тихомировым есть не что иное, как притча, в которой под «некоторой частью социалистов» нужно пони­мать группу «Освобождение Труда», а под «привычными теоретиче­скими взглядами — взгляды членов этой группы? Но нет, это было бы слишком уже комично.

В самом деле, разве группа «Освобождение Труда» отказывалась когда-нибудь от «всякой мысли одновременно с переворотом полити­ческим достигнуть в большей или меньшей степени переворота эконо­мического»? Какой вздор! Мы не верим только в ту своеобразную тео­рию, по которой дело известного класса может быть совершено — «в бoльшей или меньшей степени» — кружком. Мы говорим только, что если адвокат может представлять своего клиента на суде, то никакой Комитет — Исполнительный, Распорядительный, или как бы там его ни называли, — не может представлять рабочего класса в истории; что осво­бождение этого класса должно быть его собственным делом, и что для совершения этого дела ему нужно приобрести политическое воспита­ние, понять и усвоить идеи социализма. Мы думаем, что возможность экономического освобождения рабочего класса возрастает прямо про­порционально быстроте и интенсивности этого процесса воспитания и усвоения. Наша социалистическая интеллигенция, со стороны которой было бы ребячеством даже задумываться о совершении экономического переворота собственными силами, может, однако, оказать рабочим не­оценимую услугу, подготовляя их к воплощению в жизнь «общей идеи рабочего сословия». Уже в первом литературном произведении группы «Освобождение Труда», в брошюре «Социализм и политическая борьба», ясно сказано, что наша интеллигенция «должна стать руко­водительницей рабочего класса в предстоящем освободительном движе­нии, выяснить ему его политические и экономические интересы, равно как и взаимную связь этих интересов. Она должна позаботиться о том, чтобы еще в доконституционный период изменить фактические отно­шения русских общественных сил в пользу рабочего класса... Она должна всеми силами стремиться к тому, чтобы в первый же период конституционной жизни России наш рабочий класс мог выступить в качестве особой партии с определенной социально-политической про­граммой. Подробная выработка этой программы должна быть предоста­влена самим рабочим, но интеллигенция должна выяснить им главнейшие ее пункты, как, например, радикальный пересмотр современных аграрных отношений, податной системы и фабричного законодатель­ства, государственная помощь производительным ассоциациям и т. п.»^[6].

Похоже ли все это на отказ от «всякой мысли одновременно с поли­тическим переворотом достигнуть в бoльшей или меньшей степени эко­номического переворота»! Надеюсь, что — нет; а так как г. Тихомиров слишком умный человек, чтобы не понять таких простых вещей, и слишком добросовестный писатель, чтобы сознательно извращать их значение, то, очевидно, под «некоторой частью социалистов» он раз­умел не группу «Освобождение Труда», а под «привычными теоретиче­скими взглядами» — не взгляды, изложенные в брошюре «Социализм и политическая борьба».

По всей вероятности, и упоминание о «красном призраке» заим­ствовано им не из моей брошюры. Если бы это было так, то я мог бы не без основания упрекнуть г. Тихомирова в том, что он «неточно цитирует». Говоря о «красном призраке», я не рекомендовал нашим социалистам отказаться от стремления «достигнуть в бoльшей или меньшей степени переворота экономического». Я рекомендовал им отказаться от «стремления» болтать о близости экономического пере­ворота в то время, когда ими не сделано ничего или сделано очень мало для действительного осуществления такого переворота и когда уверен­ность в его близости может основываться лишь на самой ребяческой идеализации народа. Я противопоставлял болтовню о красном призраке действительной работе на пользу экономической эмансипации рабочего класса, как в этом может убедиться всякий, кто прочтет 71 и следую­щие страницы моей брошюры, на которых встречается, между прочим, указание на пример немецких коммунистов 1848 года^[7]. Или г. Тихо­миров обвинит самого Маркса в том, что он отказывался некогда от всякой мысли одновременно с политическим переворотом достигнуть а бoльшей или меньшей степени переворота экономического»? Поло­жим, наш автор, как это видно по всему, очень плохо знаком с западно­европейской социалистической литературой, но такое вопиющее не­вежество было бы уже совершенно непростительно. Нет, очевидно, не мою брошюру и не мои слова о «красном призраке» имел в виду г. Тихомиров.

Но раз зашла речь об этом призраке, не мешает объяснить подроб­нее, по какому случаю я упомянул о нем в своей брошюре.

В конце передовой статьи № 6 «Народной Воли» мы читаем сле­дующее обращение к нашему так называемому обществу:

«Мы, действующие в интересах общества, убеждаем это общество выйти, наконец, из малодушной апатии; мы заклинаем его возвысить голос за свои интересы, за интересы народа, за жизнь своих детей и братьев, систематически преследуемых и убиваемых»^[8].

В «Календаре Народной Воли» я прочел, что «в отношении к ли­бералам следует, не скрывая своего радикализма, указывать на то, что при современной постановке партионных задач, интересы наши и их заставляют совместно действовать против правительства»^[9].

В то же время, убеждение г. Тихомирова в том, что за падением абсолютизма нас ждет «начало социалистической организации России», было не первым «гласным» проявлением надежд «партии Народной Воли». Под этим «началом социалистической организации России» разумелись не те успехи рабочей программы-минимум, которые Маркс называет первой победой экономии труда над экономией капитала, а — «социальная революция» во вкусе «Набата». Для убеждения читателей в возможности такой революции было придумано учение об особенно будто бы благоприятном для нее соотношении политического и эконо­мического факторов на русской почве.

Наконец, агитационное влияние террористической борьбы, «пред­принятой» партией Народной Воли, распространялось гораздо более на «общество», чем на «народ», в тесном смысле этого слова.

В виду всего этого, я и спрашивал себя — кого же обманывает «пар­тия Народной Воли»: самое себя или «общество»? Каким софистом нужно быть для того, чтобы убедить «либералов», что «современна» постановка партионных задач», т. е. социальная (не говорю coцuaлистическая) революция во вкусе Ткачева, «заставляет их» (либералов) действовать «совместно» с народовольцами против правительства? Где водятся «либералы», до такой степени наивные, что они могли бы не заметить белых ниток этой софистики? Во всяком случае не в России. «Убеждая» наше общество «выйти, наконец, из малодушной апатии», «Народная Воля» уверяет его, вместе с тем, что, выходя из апатии и разрушая абсолютизм, оно непосредственно работает на пользу со­циальной революции. Пропаганда «Народной Воли», рассуждал я, не может иметь успеха в нашем обществе.

С другой стороны, террористическая борьба, при всей своей бес­спорной важности, не имеет решительно ничего общего с «началом социалистической организации России». Что же сделано «Народной Волей» для подготовления такой организации? Создавала ли она тай­ные революционные кружки в народной среде? Но почему же ничего не слышно о таких кружках? Вела ли она социалистическую пропа­ганду в народе? Но где же созданная ею народная литература? Кроме весьма плохо редижированной «Рабочей Газеты», мы не знаем ровно ничего. Это значит, что «начало социалистической организации» Рос­сии ждет партию «Народной Воли», так сказать, без всякого пригла­шения со стороны этой последней. А на такую любезность истории едва ли можно рассчитывать. «Народная Воля» собирается пожать то, чего не сеяла, отыскивает социальную революцию, так сказать, произра­стающую в диком состоянии. Она направляет ружье в одного зайца и думает, что убивает другого. Ее ожидания «от революции» совсем не соответствуют тому, что сделано ею для этой революции. А если это так, то не пора ли согласовать выводы с посылками и понять, что тер­рористическая борьба есть борьба за политическую свободу и ничего более? Не пора ли признать, что эта борьба велась, главным образом, «в интересах общества», как в этом признается № 6 «Народной Воли»? Не пора ли перестать пугать общество появлением «красного призрака» с той стороны, с которой никогда не может показаться красное знамя рабочего класса? Толки об этом логически-невозможном появлении вредны не по одному тому, что «лишают нас содействия» либералов «при борьбе за конституцию». Они вселяют в нас ни на чем не осно­ванную уверенность в том, что социалистическая революция «ждет нас помимо всяких усилий с нашей стороны, отвлекают наше внимание от самого важного пункта: организации рабочего класса для борьбы с его настоящими и будущими врагами. Таков, и только таков, был смысл сказанного мною о «красном призраке».

Во Франции, накануне войны 1870 года, были люди, которые кри­чали, что французские войска не «встретят препятствий» по дороге в Берлин, и очень мало думали о вооружении и продовольствии солдата. Были в ней и другие люди, которые говорили, что, не пугая никого призраком «дяди», следует заняться прежде всего организацией воен­ных сил страны. Кто лучше понимал интересы своего отечества?

Но мое объяснение увлекло меня в сторону. Я хотел изучать ти­хомировскую философию истории, а перешел к объяснениям по поводу «красного призрака».

«Некоторая часть социалистов» своей либеральной программой и своими «привычными теоретическими взглядами» должна вывести нас на истинный путь и вернуть к интересующему нас «сюжету».

Что еще говорит эта «некоторая часть», и как побивает ее г. Ти­хомиров?

По словам нашего автора, эта «часть» почти ограничивается в своей аргументации вышеприведенными рассуждениями о конституции и страшном призраке. Она даже не позаботилась объяснить свое «чрез­мерное пристрастие к конституции». Это зловредное пристрастие «является несколько непонятным, как вообще все эти (какие это все?) программы — и в целом производит впечатление чего-то недоговорен­ного, не вполне определившегося. Они, однако, порождаются одной обшей точкой зрения, уже вполне определенной». Хорошо хоть это; какая же точка порождает «все эти программы»? т. е., между прочим, и про­грамму «некоторой части» социалистов? Очень плохая, потому что она «создает направление», имеющее «разлагающее влияние на револю­ционную партию».

«Мы говорим о том направлении, которое считает историческою неизбежностью русский капитализм и, мирясь с этим, якобы, не­избежным фактом, утешает себя мыслью, что без прохождения через школу капитализма Россия не могла бы стать способной к осуще­ствлению социалистического строя».

Это, положим, не ново, так как на предыдущей странице мы чи­тали, что «некоторая часть социалистов» исходит из мысли, что «Рос­сия должна будто бы неизбежно пройти через фазис капиталистиче­ского развития» и т. д. Общая точка зрения, «порождающая все эти программы», оказывается ни чем иным, как исходной точкой одной из этих программ. Но если это не ново и не совсем логично, то несомненно интересно. Теперь становится ясной причина «чрезмерного пристрастия к конституции» некоторой части наших социалистов. «В самом деле, для чего нам нужна конституция? — спрашивает г. Тихомиров. — Ведь не для того же, чтобы дать буржуазии новые средства для организации и дисциплинирования рабочего класса посредством обезземеления, штрафов и зуботычин. Таким образом броситься прямо в омут голо­вой может лишь человек, вполне преклонившийся перед неизбежностью и необходимостью капитализма в России». «Некоторая часть социали­стов» преклонилась перед этой неизбежностью, и, раз согрешивши, таким образом, в мыслях своих, она уже не может остановиться на наклонной плоскости греха и порока. Мало того, что она обнаружи­вает «пристрастие к конституции», позорное в глазах всякого право­верного бакуниста, она начинает или начнет в весьма непродолжитель­ном времени снисходительно относиться к «обезземелению, штрафам и зуботычинам» в противоположность г. Тихомирову, который не хочет ни буржуазии, ни обезземеления, ни штрафов, ни зуботычин. Но зачем же нужны все эти ужасы «некоторой части социалистов»? Дело — ясное. «При настоящем положении России, русского капитализма, русского фабричного рабочего — пропаганда политической борьбы должна вре­менно приводить человека, верующею в историческую необходимость капитализма, к полному отказу от социализма. Рабочего, способного к классовой диктатуре, почти не существует. Стало быть, политической власти ему не доставишь. Не гораздо ли выгоднее временно совершенно оставить социализм, как бесполезную и вредную помеху ближайшей и необходимой цели? Так рассудит человек последовательный и умеющий собой жертвовать». Теперь известно, откуда являются штрафы и зубо­тычины, хотя и не совсем еще очевидно — суждено ли им существо­вать лишь в напуганном воображении г. Тихомирова, или действительно перейти в программу «некоторой части социалистов».

Ниже мы постараемся решить этот важный вопрос, а теперь по­спешим вернуться к г. Тихомирову, который вступает теперь в гене­ральное сражение с социалистами, убежденными в исторической не­избежности русского капитализма.

4. Л. Тихомиров в борьбе с группой „Освобождение Труда"

«Не основана ли аргументация его сторонников (т. е., по-видимому, сторонников капитализма) на целом ряде софизмов?» — спрашивает он читателя.

Нам указывают на Францию, на Германию (а на Англию не ука­зывают? «Некоторая часть социалистов», очевидно, слона-то и не при­метила), где капитализм объединил рабочих. Стало быть — он необходим и для объединения наших. Совершенно таким же способом аргументи­руют сторонники рабства. Они также указывают на роль рабства в первобытной истории, где оно приучило дикого к труду, дисциплини­ровало аффекты человека и усилило производительность труда. Все это совершенно справедливо. Но следует ли из этого, чтобы миссионер в центральной Африке (где рабство и без того уже существует, на­помню я г. Тихомирову) занялся обращением негров в рабство или чтобы педагог применил систему рабского принуждения к воспитанию детей?»

Читатель поспешит согласиться, конечно, что не «следует», и г. Тихомиров, заранее уверенный в его ответе, продолжает свою аргу­ментацию.  «История  человечества  идет подчас самыми невероятными путями. Мы уже не верим в десницу божию, направляющую каждый шаг человечества и указывающую ему наиболее скорые и верные пути к прогрессу. Напротив, эти пути в истории бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными изо всех, какие можно придумать. Случалось, конечно, что исторический факт, вредный и задерживающий развитие людей одними сторонами своими — другими, напротив, служил делу прогресса. Таково было и значение рабства. Но эта школа не лучшая и не единственная. Современная педагогия доказала, что раб­ское принуждение, это — самый худший изо всех способов приучения к труду... Точно так же по вопросу о развитии крупного производства — позволительно усомниться, чтобы пути истории были в этом отношении лучшими и навеки для всех народов единственно возможными... Совер­шенно верно, что в истории некоторых европейских народов капита­лизм, породивши массу зла и несчастий, имел однако же одним из своих последствий нечто и хорошее, а именно создание крупного производ­ства, посредством которого подготовил до некоторой степени (?!) почву для социализма. Но ниоткуда не следует, чтобы другие страны, напри­мер, Россия, не имели для развития крупного производства других путей... Все заставляет думать, что тот способ обобществления труда, к кото­рому был способен капитализм — один из самых худших, потому что он, действительно подготовляя во многом возможность социалистического строя, в то же время, другими своими сторонами, во многом отдаляет момент его наступления. Так, например, капитализм, наряду с механи­ческим сплачиванием рабочих, развивает среди них конкуренцию, под­рываю-щую их нравственное единство; точно так же он стремится дер­жать рабочих на гораздо более низком уровне развития, чем это воз­можно по общему состоянию культуры; точно так же он прямо отучает рабочих от всякого контроля за общим ходом производства и т. д. Все эти вредные стороны капиталистического обобществления труда не подрывают окончательно значения хороших сторон, но во всяком случае бросают в колесо истории целый ряд толстых палок, без сомне­ния, замедляющих ее движение к социалистическому строю».

Я не без цели сделал эту огромную выписку из статьи г. Тихо­мирова. Именно эти страницы и показывают нам оригинальную сторону философско-исторической теории нашего автора. П. Н. Ткачев, поле­мизируя с Энгельсом, так сказать, головою выдавал «Запад» своему западноевропейскому противнику. «Ваши теории основаны на запад­ных отношениях, мои — на наших русских; вы правы по-западноевро­пейски, я прав по-русски», — говорила каждая строка его «Открытого письма». Г. Тихомиров идет далее. С точки зрения своего «чистого» русского разума, он критикует ход западноевропейского развития, производит целое следствие о «ряде толстых палок», брошенных «в колесо истории» и «без сомнения замедляющих ее движение к социали­стическому строю». Он держится, по-видимому, того убеждения, что истории свойственно самостоятельное движение в направлении «к со­циалистическому строю», совершенно независимое от отношений, созданных тем или другим ее периодом, в данном случае периодом ка­питализма. Роль последнего в этом «движении истории» — второсте­пенная и даже довольно сомнительная. «Действительно подготовляя во многом возможность социалистического строя», капитализм «в то же время другими своими сторонами отдаляет момент его наступления». Но что же сообщает истории это «движение»? Ведь г. Тихомиров «не верит уже в десницу божию», которая с успехом могла бы разре­шить роковой для его философии истории вопрос о «первом толчке». Как жаль, что эта оригинальная теория «производит впечатление чего-то недоговоренного, не вполне определившегося».

Ах, уж этот г. Тихомиров! Любит же он, как видно, потолковать о материях важных! Шутка ли, в самом деле, это убеждение в том, что «история идет подчас самыми невероятными путями», эта уверенность в том, что эти «пути бывали иной раз слишком кривыми и наиболее рискованными из всех, какие можно придумать»! Он наверное скоро «придумает», если уже не «придумал», и для «Запада» другой путь к социализму, менее кривой и рискованный, чем путь, по которому шли эти страны, родившие Ньютона, Гегеля, Дарвина, Маркса, но, к сожа­лению, слишком легкомысленно удалившиеся от Святой Руси и ее са­мобытных теорий. Г. Тихомиров не спроста, очевидно, заявляет, что «позволительно усомниться, чтобы пути истории были в этом отношении (т. е. в отношении перехода к социализму) лучшими» и т. д. Не смущайтесь скромностью этого сомнения! Г. Тихомиров касается здесь знаменитого вопроса о том, лучший ли наш мир из всех, «какие можно придумать», или он страдает некоторою «рискованностью»? Нельзя не пожалеть о том, что наш автор ограничивает свои исследования de optimo mundo одной областью истории. Он наверное привел бы своих читателей к благодетельному сомнению в том, что ход развития нашей планеты был самым лучшим из всех, «какие можно придумать». Инте­ресно было бы знать — жив ли еще maitre Pangloss, бывший преподава­тель метафизико-теологико-космо-ло-нигологии в вестфальском замке Гундер-тен-Тронк? Почтенный доктор был, как известно, оптимистом и не без успеха доказывал, что «пути истории» были лучшими «из всех, какие можно придумать». На знаменитый вопрос о том, не могла ли история римской культуры обойтись без насилия, испытанного цело­мудренной Лукрецией, он ответил бы, конечно, отрицательно. Г. Ти­хомиров — скептик и сочтет «позволительным усомниться» в правиль­ности панглоссовского решения этого вопроса. Подвиг Секста, наверное, кажется ему «рискованным» и самым худшим из всех, «какие можно придумать». Такое разногласие могло бы подать повод к весьма нази­дательным для потомства философским прениям.

Для нас, очень мало интересующихся возможной историей возмож­ного Запада, возможной Европы и совсем уже равнодушных к тем исто­рическим «путям», какие «мог бы придумать» тот или другой досужий метафизик — для нас важно здесь то обстоятельство, что г. Тихомиров не понял смысла » значения одного из важнейших периодов действи­тельной истории действительного Запада действительной Европы. Сделанная им оценка капитализма не удовлетворила бы даже самых крайних славянофилов, давно уже предавших своей восточной анафеме всю западную историю. Эта оценка полна самых вопиющих логических противоречий. На одной странице статьи «Чего нам ждать от револю­ции?» мы читаем о «могучей культуре Европы», культуре, которая «дает тысячи средств возбудить любознательность дикаря, развить его потребности, наэлектризовать его нравственно» и т. д., а на следующей — нас, русских дикарей, «наэлектризованных нравственно» этими строками, тотчас же погружают в холодную воду вышеупомянутого скептицизма. Оказывается, что «капитализм, породивши массу зла и несчастий, имел, однако же, одним: из своих следствий нечто и хорошее, а именно создание крупного производства, посредством которого под­готовил до некоторой степени почву для социализма». Все «заставляет» г. Тихомирова думать, что тот способ обобществления труда, к кото­рому был способен капитализм — одни из самых худших и т. д. [Сло­вом, г. Тихомиров стоит перед вопросом об исторической роли капи­тализма в таком же недоумении, в каком стоял известный генерал перед вопросом о шарообразности земли:

Говорят, земля шарообразна, Готов я это допустить, Хоть, признаюсь, что как-то безобразно, Что должен я на шаре жить...][10].

Под влиянием этой скептической философии: у нас возникает масса, «нерешенных вопросов». Мы спрашиваем себя, существовала ли «мо­гучая культура Европы» в докапиталистический период, и если нет, то не капитализму ли она обязана своим возникновением, а если — да, то почему г. Тихомиров мимоходом только упоминает о крупном произ­водстве, приписывая ему лишь «механическое сплачивание рабочих»? Если египетский фараон Хеопс для постройки своей пирамиды «меха­нически сплачивал» сотни тысяч рабочих, то похожа ли его роль в истории Египта на роль капитализма в истории Запада? Нам кажется, что разница лишь количественная: положим, Хеопсу удалось «меха­нически сплотить» гораздо меньше рабочих, но зато он наверное «по­родил» меньшую «массу зла и несчастий». Как думает об этом г. Тихо­миров? Точно так же и римские латифундии, своим «механическим сплачиванием» закованных в цепи рабочих, породивши массу зла к несчастий», вероятно, «подготовили до некоторой степени почву» для перехода античного общества к социализму? Что скажет нам тот же г. Тихомиров? В его статье мы не находим ответа на эти вопросы, и

Die Brust voll Wehmut, Das Haupt voll Zweifel...

мы поневоле обращаемся к западным писателям. Не разрешат ли они наших сомнений?

5. Историческая роль капитализма

«Буржуазия (а следовательно, и капитализм, г. Тихомиров, не так ли?) играла в истории в высшей степени революционную роль», — читаем мы в «Манифесте Коммунистической партии».

«Всюду, где она достигла господства, буржуазия разрушила все старые, патриархально-идиллические отношения. Она безжалостно разорвала пестрые феодальные нити, связывавшие человека с его пове­лителями, и не оставила между людьми никакой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В холодной воде эгоистического расчета потопила она порывы набожной мечтательности, рыцарского воодушевления и мещанской сантиментальности...

«Буржуазия разоблачила ту ленивую неподвижность, которая со­ставляла естественное дополнение грубого средневекового проявления силы, до сих пор восхищающего реакционеров. Только она показала, какие плоды может приносить человеческая деятельность. Чудеса ее искусства существенно отличаются от египетских пирамид, римских водопроводов и готических соборов, ее завоевания не имеют ничего общего с переселениями народов и крестовыми походами.

«Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянных пере­воротов в орудиях производства, в его организации, а следовательно, во всех общественных отношениях. Неизменное сохранение старых способов производства было, напротив, первым условием существования всех предшествовавших ей промышленных классов. Постоянные пере­вороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечное движение и вечная неуверенность — отличают бур­жуазную эпоху от всех предшествовавших. Все прочные, окаменелые отношения, с соответствующими им, исстари установившимися воззре­ниями и представлениями, — разрушаются, все вновь образовавшиеся оказываются устарелыми прежде, чем успевают окостенеть. Все со­словное и неподвижное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят, наконец, к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свои взаимные отношения и свое жизненное положение.

«Своей эксплуатацией всемирного рынка буржуазия преобразо­вала в космополитическом духе производство и потребление всех стран. К великому огорчению реакционеров она лишила промышленность на­циональной почвы. Старые национальные отрасли производства уни­чтожены или уничтожаются с каждым днем. Они вытесняются новыми отраслями промышленности, введение которых является вопросом жизни для всех цивилизованных наций, теми отраслями промышленности, которые обрабатывают не местные только сырые продукты, но произве­дения самых отдаленных стран. В свою очередь, фабричные продукты этой новой промышленности потребляются не только внутри страны, но и во всех частях света. Прежние, удовлетворявшиеся с помощью местных продуктов, потребности заменились новыми, для удовлетво­рения которых необходимы произведения отдаленнейших стран и разнообразнейших климатов. Прежняя национальная замкнутость и самодовольство уступают место всестороннему обмену и всесторонней взаимной зависимости народов. Этот всесторонний обмен распростра­няется также и на произведения умственного труда. Плоды умственной деятельности отдельных наций становятся общим достоянием. На­циональная односторонность и ограниченность становятся теперь все более и более невозможными, и из многих национальных и местных литератур образуется одна всемирная литература.

«Быстрым усовершенствованием орудий производства и беско­нечно облегченными средствами сообщения буржуазия толкает на путь цивилизации все, даже самые варварские народы. Низкие цены товаров являются в ее руках тою тяжелой артиллерией, с помощью которой разрушает она все китайские стены и принуждает к капитуляции самую упорную ненависть варваров к иностранцам. Она заставляет все нации принять буржуазные способы производства, под угрозой полного их разорения; она заставляет их усвоить так называемую цивилизацию, т. е. сделаться буржуа. Словом, она творит новый мир, по своему образу и подобию.

«Буржуазия подчинила деревню господству города. Она вызвала к жизни огромные города, в высокой степени увеличила городское насе­ление, сравнительно с сельским, и вырвала, таким образом, значи­тельную часть жителей страны из отупляющей обстановки деревни. И рядом с этим подчинением деревни городу она поставила варварские и полуварварские страны в зависимость от цивилизованных, крестьян­ские народы — от народов буржуазных, Восток — от Запада.

«Менее чем во сто лет своего господства, буржуазия создала более могущественные и более грандиозные производительные силы, чем все предшествующие поколения, вместе взятые. Подчинение человеку сил природы, машины, применение химии к земледелию и промышленно­сти, пароходы, железные дороги, электрические телеграфы, эксплуатация целых частей света, приспособление рек для судоходства, целые, как бы из земли выросшие населения... в каком из предшествующих поколений могли предполагать, что подобные производительные силы таятся в недрах общественного труда?»

Так понимают значение капитализма «революционеры по логике и чувству», Карл Маркс и Фр. Энгельс. А как понимают его умные и образованные консерваторы?

Почти так же. «Акционерные предприятия (высшая фаза развития капитализма, не так ли, г. Тихомиров?)... имеют свою историческую миссию, — читаем мы в одном из писем Родбертуса к Р. Мейеру, - они должны дополнить дело рук божиих, прорыть перешейки там, где все­могущий забыл или считал несвоевременным сделать это, соединить под морским дном или через морскую поверхность страны, разъединенные морем, пробуравить высокие горы и т. д., и т. д. Пирамиды и фини­кийские каменные постройки не могут идти в сравнение с тем, что сде­лает еще акционерный капитал»^[11] и т. п.

Таково общее культурно-историческое значение капитализма. А каково влияние его в частности на рабочих, на их умственный склад, на их нравственные привычки?

С какими рабочими пришлось иметь дело капитализму в начале его развития? «Не трудно догадаться, каков был умственный и нрав­ственный характер этого класса, — читаем мы у Энгельса об английских ткачах. — Отрезанные от больших городов, до такой степени отрезан­ные, что старые люди, жившие вблизи городов, никогда там не бывали, пока машины не лишили их дохода и не вынудили искать заработка в городах, — они стояли на моральном и интеллектуальном уровне земледельцев... они видели в своем сквайре своего естественного опе­куна, они обращались к нему за советами, предоставляли на его реше­ние свои маленькие распри и питали к нему все то уважение, которое создается такими патриархальными отношениями... Короче, тогдашние английские промышленные рабочие жили и думали так же, как это и теперь еще можно встретить кое-где в Германии^[12]: отсталыми и оторванными от внешнего мира, без умственной деятельности и без сильных колебаний в их положении. Они редко умели читать и еще реже писать, аккуратно посещали церковь, не занимались политикой, не конспирировали, не мыслили, услаждались телесными упражнениями, с величайшим благоговением слушали чтение библии и прекрасно ужи­вались с высшими классами общества, благодаря своей нетребователь­ности. Но, именно, поэтому они были умственно мертвы (слушайте, слушайте, г. Тихомиров!), жили лишь своими мелкими, частными инте­ресами, своими прялками и садиками, и ничего не знали о том сильном движении, которое происходило тогда в человечестве. Им приходилась по душе их растительная жизнь, и без промышленной революции (т. е. капитализма, г. Тихомиров) они никогда не вышли бы из этого роман­тического и чувствительного, но недостойного человека, существования. Они были не людьми, а только рабочими машинами в руках немногих аристократов, которым принадлежала до тех пор руководящая роль в истории; промышленная революция сделала только вывод из этого положения, окончательно превращая рабочих в машины и лишая их последней тени самостоятельности, но в то же время возбуждая их к умственной деятельности и завоеванию человеческого существования. Она, эта промышленная революция в Англии, вырвала рабочих «из их апатии по отношению к общечеловеческим интересам» и «втолкнула их в водоворот истории»^[13].

Так говорит Энгельс, которого буржуазные экономисты обвиняют в том, что он слишком радужными красками изображал положение рабочих в докапиталистический период и слишком мрачно описал то же положение в период капитализма. Такими обвинениями изоби­лует, например, книга Бруно Гильдебранда «Die Nationalokonomie der Gegenwart und Zukunft».

Но что нам Запад, с его лжемудрецами, как сказал бы г. Аксаков, послушаем Моисея и пророков, почитаем самого Бакунина.

«Со времени Возрождения и Реформации вплоть до революции, буржуазия (благодаря нарождающемуся капитализму, г. Тихомиров, или нет?), если не в Германии, то в Италии, Франции, Швейцарии, Англии, Голландии была героем и представителем революционного гения истории. Из ее недр вышла бoльшая часть свободных мыслителей XVIII века, религиозные реформаторы двух предшествующих столетий и апостолы человеческой эмансипации, включая сюда и немецких деятелей прошлого века. Она одна, опираясь, конечно, на могучую руку верившего в нее народа, сделала революцию 1789 и 1793 годов. Она провозгласила падение королевской власти и церкви, братство народов, права человека и гражданина. Вот ее права; они бес­смертны!»^[14].

И ввиду этих-то бессмертных заслуг западноевропейского капи­тализма, человек Востока, г. Тихомиров, не может отказаться от своего славянофильского презрения к Западу, и, лениво позевывая, заявляет, что этот путь развития все-таки был не лучший из всех, «какие можно придумать». Во всей истории буржуазии он видит лишь «массу зла» и «механическое сплачивание рабочих». В этом «спла­чивании» заключается для него все значение «крупного производства». Говоря о рабстве, он еще упоминает о вызванном им увеличении произ­водительности труда; переходя же к капитализму, он даже не намекает на те, «как бы волшебством созданные, могущественные средства про­изводства», которые одни только и могли подготовить победу пролета­риата! О влиянии капитализма на развитие философии, общественного и частного права, философии истории, естествознания и литературы  он не имеет ни малейшего представления. А между тем  это влияние не подлежит сомнению, и было время, когда русские писатели понимали влияние классовых отношений в обществе (а чем же, как не капита­лизмом, создано отношение классов в современном обществе?) на ход развития наук вообще и философской мысли в частности. «Поли­тические теории, да и всякие вообще философские учения создавались всегда под сильнейшим влиянием того общественного положения, к которому принадлежали их авторы, и каждый философ бывал предста­вителем какой-нибудь из политических партий, боровшихся в его время за преобладание над обществом, к которому принадлежал философ, — говорит Н. Г. Чернышевский^[15]... Философские системы насквозь про­никнуты духом тех политических партий, к которым принадлежали авторы систем». Или г. Тихомиров полагает, что политические и фи­лософские системы эпохи капитализма ниже соответствующих систем средних веков? Или он думает, что свойственные капитализму теории были хуже тех, какие он сам может «придумать»? Пусть же в таком случае он «придумывает» их сколько угодно, пусть продолжает игно­рировать историю западноевропейской культуры! В этой распре ре­дактора «Вестника Народной Воли» с Западом первый потеряет очень много, а последний ровно ничего.

Впрочем, не г. Тихомирова нужно считать зачинщиком этой распри. Наш автор повторяет по этому вопросу лишь сказанное в разных статьях г. В. В., который вообще склонен, как известно, суживать культурно-историческое значение западного капитализма и, наоборот, преувеличивать то же значение современной русской «власти», «не имеющей солидного противника в обществе» и потому «могущей не опасаться тех факторов прогресса, с которыми вели не­прерывную войну западноевропейские правительства»^[16]. Пересмотрите внимательно всю полную бесконечных повторений и потому довольно объемистую книгу о «Судьбах капитализма в России», и вы не встре­тите других указаний на значение капитализма, кроме указания на «обобществление труда», которое в свою очередь приравнивается к «объединению рабочих» и развитию в них тех или других симпатичных г. В. В. чувств. И эта-то узкая и односторонняя оценка целиком пере­несена г. Тихомировым в свою статью, на ней-то основывает он свои ожидания «от революции»! Наш автор забыл, как видно, прекрасный совет, данный Лассалем одному из своих противников: «учитесь, учи­тесь, но только не по журнальным статьям».

Русские писатели не довольствуются своей, до нелепости узкой, философией истории капитализма. Они подвергают эту форму производ­ства своему анализу и, так сказать, своим умом находят свойственные ему противоречия. Но какие! Эти противоречия не разрешаются исто­рической диалектикой путем замены старой социальной формы новой, выросшей в недрах первой из самого, по-видимому, последовательного развития лежащего в ее основе принципа. Это не те противоречия, исторический смысл которых выражается словами Гете —

Vernunft wird Unsinn, Wohlthat Plage.

Это — противоречия, не имеющие никакого исторического смысла и выте­кающие лишь из того отношения мелкобуржуазного наблюдателя к предмету его наблюдений, которое может быть выражено словами: «де­сять раз примерь, один раз отрежь». Это своего рода эклектизм, ко­торый во всем видит хорошую и дурную сторону, одобряет первую, осу­ждает вторую и грешит лишь тем, что не видит никакой органической связи между «светлыми» и «затемняющими» чертами данной историче­ской эпохи. Капитализм мог бы сказать таким критикам словами Фей­ербаха: «ты осуждаешь мои недостатки, но знай, что ими обусловлива­ются мои достоинства». Русские писатели применяют в этом случае к историческим категориям метод Прудона, который видел задачу диа­лектики в указании хороших и дурных сторон каждой экономической категории. «Il veut etre la synthese, — замечает о нем Маркс, — il est une erreur composee».

Говорят, что Прудон был одно время учеником Бакунина. Не у одного ли общего учителя заимствовал он метод, общий ему со многими русскими критиками капитализма?

Блестящим представителем этого метода «сложной ошибки» может служить опять-таки тот же г. Тихомиров, который, указавши хоро­шую сторону капитализма — сплачивание рабочих, немедленно перехо­дит к указанию темных его сторон. Мы видели уже, в какой степени соответствует действительности его «похвала» капитализму. Неудиви­тельно, если и высказанное им порицание оказывается ни на чем не основанным.

«Капитализм, наряду с механическим сплачиванием рабочих, раз­вивает среди них конкуренцию, подрывающую их нравственное един­ство»...

Г. Тихомирову хочется, очевидно, «придумать» такой переходный путь к социализму, который не знал бы конкуренции. Оставляя в стороне вопрос о роли конкуренции в существовании экономической ка­тегории, называемой меновой стоимостью и приводящей труды различ­ных специалистов к одному общему знаменателю простого человече­ского труда, без понятия о котором немыслимы были бы сознательные коммунистические тенденции, — обратим внимание на указанную нашим автором дурную сторону конкуренции. Здесь мы прежде всего заме­тим, что «подрывать» можно лишь то. что существует в действитель­ности, а не в симпатиях и «ожиданиях» г. Тихомирова. Существовало ли нравственное единство рабочих в докапиталистический период? Мы уже знаем, что нет. В самую цветущую пору цехового производства существовало «нравственное единство» рабочих одной ассоциации или — самое бoльшее — одной отрасли труда в пределах весьма ограниченной местности; понятия же о рабочем, как рабочем, сознания единства всего производительного класса никогда не существовало^[17]. Капита­лизм подорвал, разрушил, устранил «нравственное единство» патенто­ванных специалистов и создал на его месте нравственное единство «пролетариев всех стран», что и было достигнуто им путем конкурен­ции. Почему же г. Тихомиров так нападает на нее? Мы видели уже, что, по его мнению, история имеет какое-то самостоятельное, абстрактное «движение к социалистическому строю»; раз дано такое «движение», можно уже безнаказанно «критиковать» все те двигатели и пружины, которые впервые привели передовое человечество «к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свои взаимные отношения и свое жиз­ненное положение».

Капитализм «стремится держать рабочих на гораздо более низком уровне развития, чем это возможно по общему состоянию культуры».

Эта фраза кажется целиком выхваченною из протоколов Эйзенах­ского конгресса  немецких  катедер-социалистов,  по  мнению  которых социальный вопрос сводится к вопросу о поднятии рабочих на более высокий «уровень развития». Но катедер-социалисты знают, чего они требуют, хотя до сих пор еще, несмотря на все свои усилия, они не решили, как достичь требуемого. Они понимают всемирно-историче­ское, революционное значение современного пролетариата, и хотят по­дорвать это значение своими паллиативами, навязать рабочим девиз Родбертуса — «monarchisch, national, sozial». Под более высоким уров­нем развития они разумеют несколько более высокую и обеспеченную заработную плату и гораздо бoльшую ограниченность, несравненно меньшую отзывчивость рабочего класса. Они знают, что «железный за­кон» заработной платы есть смертный приговор современному обществу и не прочь позолотить этот закон для отмены приговора. Они предви­дят, что если дело останется в его современном положении, то скоро пролетариат возьмет все, и потому они всеми силами стремятся заста­вить его променять предстоящее ему первенство за чечевичную по­хлебку. Они хотят буржуазии без пролетариата. Но чего хочет г. Ти­хомиров? В каком из предшествующих капитализму исторических пе­риодов рабочий класс стоял на более высоком уровне развития, чем в настоящее время? Было ли так в античном мире, в эпоху рабства, или e средние века, в эпоху крепостничества? Или г. Тихомиров сравнивает буржуазное общество с «будущим», социалистическим? Если так, то. конечно, он прав в том смысле, что общественный строй «будущей всемирно-исторической эпохи» приведет развитие человека в бoльшее соответствие с созданными цивилизацией производительными силами. Но, не говоря уже о том, что обвинять капитализм в том, что он не социализм, — значит не понимать исторического генезиса социализма, мы заметим г. Тихомирову, что он, по обыкновению, запутался в тер­минологии. Социалистическое общество немыслимо, разумеется, без трудящихся, но можно наверное сказать, что в нем не будет рабочих: рабочий предполагает предпринимателя-капиталиста, землевладельца и т. д. совершенно так же, как раб предполагает рабовладельца, а серв — феодального господина. Изречение г. Тихомирова сводится, в таком случае, к тому удивительному положению, что современные рабочие стоят на более низком уровне развития, чем рабочие того общества, в котором совсем нет рабочих.

Или г. Тихомиров сравнивает положение рабочих в капиталисти­ческом обществе с положением их при тех социальных отношениях, «какие можно придумать» в качестве переходных ступеней к социа­лизму? Если так, то пусть он «придумывает» в добрый час такие отношения, мы прочтем его выдумку с большим интересом. Но пусть он не слишком уж сильно увлекается вымыслом, пусть не забывает он, что нужно различать степень культуры от ее типа, и что если степень ма­териальной культуры современного пролетария очень невысока, то, тем не менее, она все-таки остается культурой самого высшего типа из всех» до сих лор существовавших. Мы не говорим уже об умственной и нрав­ственной культуре этого класса, стоящего по своему развитию несрав­ненно выше производительных классов всех предшествовавших перио­дов. Пусть г. Тихомиров обратит серьезное внимание на это развитие, которого не заменят ни первобытные формы землевладения и производ­ства, ни строгая дисциплина, созданная тем или другим «Комитетом» в революционных организациях разночинцев.

«Точно так же» капитализм «прямо отучает рабочих от всякого контроля за общим ходом производства и т. д.».

На это неожиданное обвинение капитализм мог бы ответить рус­ской поговоркой: «чем богат, тем и рад». Он не может приучать ра­бочих к контролю «за общим ходом производства» по той простой причине, что такого контроля он и сам не знает. Промышленные кри­зисы обусловливаются, между прочим, именно отсутствием этого кон­троля. Но, спрашивается, мыслим ли такой контроль вне социалистиче­ского общества? Пусть г. Тихомиров попробует доказать, что — да, тогда мы потолкуем с ним обстоятельнее. Теперь же повторим ему, что обвинять капитализм в том, что он не есть социализм, — значит обви­нять историю в том, что она не начала прямо с осуществления про­граммы «Манифеста Коммунистической партии», вместо своего «движе­ния к социалистическому строю».

Многим читателям весь этот спор о значении западного капита­лизма может показаться совершенно излишним. — Нам интересен не Запад, а Россия, скажут они, зачем же так долго останавливаться на оценке исторического развития Запада? Пусть г. Тихомиров кое-что просмотрел, кое-что перепутал в этом вопросе. Какое отношение имеет это к нашим домашним делам?

Самое непосредственное. Г. Тихомиров «критикует» западный ка­питализм с совершенно определенною практическою целью выработки программы для русской социально-революционной партии. Он «ждет» известных благ «от революции», между прочим, на основании своей оценки западноевропейской истории. Верна эта оценка — основательны и его ожидания; и наоборот: обнаруживает эта оценка полное незна­комство с историей Запада и с приемами современной фнлософско-исторической критики, — самые «ожидания» г. Тихомирова оказываются крайне легкомысленными. Поэтому я и посвятил много страниц выясне­нию той путаницы, которая с удобством уместилась на двух страницах (238 и 239) 2 № «Вестника». Покончивши с нею, мы можем перейти к русским вопросам.

6. Развитие капитализма на Западе

«Не сотворяйте же себе кумира из частного предпринимательского капитала, — восклицает г. Тихомиров, возвратившись из своей философ­ско-исторической экскурсии, — тем паче, что большой еще вопрос, су­меет ли такого рода капитал сделать для России хоть то (!), что сде­лал для Европы. Наше современное положение значительно разнится от положения европейских стран в момент, когда они начали организо­вывать национальное производство на основе частного капитала. Там частный предприниматель имел перед собою громадные рынки и не имел особенно страшной для себя конкуренции. У нас совсем нет рынков, и частный предприниматель в каждом начинании встречает непосильную конкуренцию европейского и американского производства».

Все эти соображения нашего автора опять не принадлежат ему, а заимствованы у г. В. В. Но не вдаваясь, однако, в их генеалогию, по­смотрим, насколько они основательны. Здесь перед нами опять выра­стает трудная и неблагодарная задача распутывания самой невероятной путаницы фактов и понятий.

Прежде всего мы спросим г. Тихомирова, почему он нападает именно на «частный» предпринимательский капитал и ничего не упоми­нает о других видах того же предпринимательского капитала? Почему он, по выражению Родбертуса, предпочитает блондинов брюнетам? Ду­мает ли он, что государственный предпринимательский капитал в руках железного канцлера лучше частного капитала в руках Борзига или Круппа?

Или он противопоставляет частный предпринимательский капи­тал — такому же капиталу рабочих ассоциаций? Но почему же он не оговорил, в таком случае, что симпатии его к предпринимательскому капиталу, не принадлежащему частным лицам, простираются лишь на одну разновидность этого капитала. Да и можно ли симпатизировать этой разновидности без новых и весьма существенных оговорок?

Германская социал-демократия требует государственного кредита для рабочих ассоциаций, но она по опыту знает, что они могут иметь успех, т. е. не выродиться в эксплуататоров чужого труда, лишь под условием строгого контроля на основе социалистических принципов. Пред­ставительницами такого контроля могут и должны явиться рабочие со­циалистические партии. Таким образом, кто говорит о государствен­ном кредите рабочим ассоциациям, — говорит об упрочении влияния ра­бочей партии или предлагает меру, могущую повести за собою лишь раскол в среде пролетариата и упрочение влияния буржуазии или пра­вительства. Г. В. В. не боится этого последнего исхода, и потому он смело обращается к «существующей власти» со своими реформатор­скими проектами. Г. Тихомиров принадлежит к непримиримым врагам абсолютизма и в то же время весьма скептически относится к возмож­ности возникновения у нас буржуазного режима и рабочей социалисти­ческой партии. Поэтому его планы создания рабочих промышленных то­вариществ, — планы, о которых, впрочем, мы, благодаря его запутанной терминологии, можем лишь догадываться, — относятся к тому более или менее далекому будущему, когда «захват власти революционерами» по­служит «исходным пунктом революции». А так как нам придется еще много говорить об этом захвате и о возможных его последствиях, то мы и не будем останавливаться здесь на рассмотрении условий, при ко­торых русские рабочие промышленные товарищества могут способ­ствовать делу социализма. Теперь же, поставив г. Тихомирову на вид неясность и неопределенность его экономической терминологии, перей­дем к его историческим противопоставлениям.

Что «наше современное положение значительно разнится от поло­жения европейских стран в момент, когда они уже начали организо­вывать национальное производство на основе частного капитала» — эта мысль не подлежала бы сомнению, если бы была хоть сколько-нибудь сносно формулирована. Каждый школьник знает, что во всей истории нет двух фактов, совершившихся при вполне тождественной обста­новке; неудивительно поэтому, что каждый исторический период ка­ждой страны «значительно разнится» от соответствующего периода всякой другой страны. Но, именно вследствие этого, можно a priori ска­зать, что шаблонное противопоставление России «Западу» теряет вся­кий человеческий смысл, если не сопровождается целым рядом огово­рок, поправок и дополнений, так как под Западом Европы понимается не одна, а много весьма различных стран. Г. Тихомиров не видит на­добности в этих дополнениях. Он противопоставляет «современное по­ложение России» тому «моменту» в истории «европейских стран, когда они начали организовывать национальное производство на основе част­ного капитала». Но, не говоря уже о том, что нельзя «организовать национальное производство на основе частного капитала» и что пол­ная анархия, т. е. отсутствие какой-нибудь организации, составляет «отличительную черту «национального производства» капиталистических стран; даря г. Тихомирову эти логические и терминологические про­махи, — мы спросим его, точно ли в один «момент» было положено на­чало капиталистического производства «в европейских странах»? Не было ли, напротив, таких «моментов» ровно столько, сколько было «европейских стран», вступавших на путь капитализма? А если да, то не разнились ли «значительно» эти исторические «моменты» один от дру­гого? Было ли похоже начало английского капитализма на начало капи­тализма в Германии? Поскольку нам известно, совсем непохоже, так не­похоже, что в свое время и в Германии возникло мнение, будто эта страна совсем не имеет данных для развития крупной обрабатывающей промышленности и должна навсегда остаться земледельческою страною. Люди, державшиеся этого мнения, ссылались именно на то обстоятель­ство, что «современное» им положение Германии «значительно раз­нится» и т. д. Что скажет нам г. Тихомиров об этом вопросе вообще и об этих лжепророках в частности?

В брошюре «Социализм и политическая борьба» я говорил о тех русских писателях, которые оказываются приверженцами географиче­ской школы, основанной еврейским мальчиком в рассказе Вейнберга. «Русские самобытные писатели, — говорил я, — сделали лишь одно ново­введение в остроумной географической классификации бедного школь­ника: они подразделили «заграницу» на Восток и Запад и, недолго ду­мая, принялись сравнивать этот последний с Россией, игравшей при этом роль какой-то Срединной Империи». Когда я писал эти строки, мне и в голову не приходило, что такого рода нелепости могут быть повторены на страницах органа, редактируемого, между прочим, П. Л. Лавровым. Теперь я вижу, что сам соредактор г. Лаврова оказывается последователем еврейского мальчика и валит в одну кучу какого-то «придуманного» им «момента» целый ряд в высшей степени сложных и «значительно» разнообразных исторических явлений. «Вестнику На­родной Воли» суждено, как видно, во многом и во многом обмануть ожи­дания своих читателей!

Впрочем, у г. Тихомирова есть в этом случае смягчающее обстоя­тельство. Он введен был в свою ошибку убеждением в том, что в «евро­пейских странах», в известный уже нам исторический «момент», «част­ный предприниматель имел перед собою громадные рынки и не имел особенно страшной для себя конкуренции», между тем как «у нас совсем почти нет рынков». Если бы это было справедливо, то его противо­поставление России Западу имело бы достаточное основание. Как бы ни были различны условия, при которых нарождался капитализм в ка­ждой из «европейских стран», но между ними была бы одна в высшей степени важная общая черта, не повторяющаяся в современной России: присутствие «громадных рынков» для сбыта. Это счастливое для «евро­пейских стран» обстоятельство должно было бы придать совсем иную окраску экономической истории Запада. Вся беда в том, что г. Тихо­миров, или, вернее, автор, из статей которого он почерпнул это убе­ждение, жестоко ошибается. В названных странах частный предпри­ниматель вовсе не имел перед собою «громадных рынков». Буржуазия создала рынки, а не застала их готовыми. В предшествовавший ей фео­дально-ремесленный период не было не только «громадных рынков», но и вообще не существовало рынков в новейшем смысле этого слова: тогда обменивался лишь избыток, остаток от собственного потребле­ния производителя, ремесленники же работали по заказу для данного лица в данной местности, а не для сбыта на рынке. Кто имеет хоть малейшее понятие об экономических отношениях средних веков, тот не будет оспаривать сказанного. Точно так же всякий, «даже не обучав­шийся в семинарии», поймет, что спрос, а вместе с ним и рынки могли расти лишь рядом с производством, будучи вызываемы этим последним и вызывая его в свою очередь. «Чаще всего потребности родятся прямо из производства или из порядка вещей, основанного на производстве. Всемирная торговля зиждется почти всецело на потребностях не лич­ностей, а производства»^[18]. Современный же, действительно «громад­ный», всемирный рынок характеризуется именно тем, что на нем не потребление вызывает производство, а наоборот. «Крупная промыш­ленность, вынуждаемая самими находящимися в ее распоряжении ору­диями производить в постоянно возрастающих размерах, не может ожидать спроса, производство предшествует потреблению, предложе­ние вынуждает спрос»^[19].

Что Западная Европа не имела «особенно страшной конкуренции» в период возникновения капитализма — это можно признать для кратко­сти неоспоримым, хотя нередкое в то время запрещение ввоза в «евро­пейские страны» продуктов восточной промышленности и показывает, что западные мануфактуры боялись азиатской конкуренции. Но «особенно страшными» конкурентами западноевропейских производителей были те же западноевропейские производители. Это перестанет ка­заться парадоксом, когда мы припомним, что капитализм начал разви­ваться в различных «европейских странах» далеко не в один и тот же «момент», как это думает г. Тихомиров. Когда развитие промышлен­ности доходило в одной из этих стран до известной степени интенсив­ности, когда представители капитала достигали такой силы и такого влияния, что могли делать законодательство орудием своих целей — оказывалось, что «частный предприниматель в каждом начинании встречает непосильную конкуренцию» со стороны соседних стран. То­гда начиналась агитация в пользу государственного вмешательства. История XVII столетия с его тарифами, служащими предметом дипло­матических переговоров, с его коммерческими войнами, требовавшими колоссальных для того времени расходов, наглядно показывает нам, ка­кие огромные усилия должны были делать «европейские страны» для приобретения этих, будто бы готовых, рынков. Дело шло не только о завоевании внешних рынков, но и об отстаивании рынка внутреннего. Нужно ли иллюстрировать эту, казалось бы, всем известную историю примерами? Это будет, пожалуй, нелишним, ввиду невежества наших доморощенных и самобытных экономистов. Начнем с Франции.

Кольбер «видел, что Франция получала из-за границы гораздо бо­лее товаров, чем посылала туда; что, несмотря на существование турских и лионских мануфактур, Италия продолжала доставлять шелко­вые изделия, золотые и серебряные ткани, золотую пряжу; что Венеция ежегодно получала от нее несколько миллионов за свои зеркала и кру­жева; что Англия, Голландия, Испания снабжали ее шерстяными това­рами, пряностями, красками, кожами и мылом... Он видел... что боль­шие компании и колонии, которые пытался завести Ришелье, были ра­зорены, и что вся морская торговля Франции была еще в руках англи­чан и голландцев. Чтобы помешать этому вторжению во французские порты, уже Фуке установил налог в пятьдесят су с тонны товаров, приве­зенных на иностранных судах, и постоянные жалобы голландцев дока­зывали Кольберу, что его предшественник нанес им чувствительный удар. Таково было положение. Кольбер задался целью изменить его в пользу Франции, освободить нацию от всякого коммерческого рабства и поднять ее путем развития промышленности до уровня наиболее цве­тущих наций» и т. д.^[20]. Он так усердно принялся за дело, что тарифом 1667 года прямо хотел «уничтожить» голландскую торговлю. «Англи­чане и голландцы отвечали ему тем же; спор о тарифе послужил пово­дом к войне 1672 года, и наконец Нимвегенский мир вынудил Францию восстановить тариф 1664 года»^[21].

Мы видим, что Франция вовсе не «имела перед собою» громадных рынков, ей нужно было еще завоевать их с помощью целесообразной экономической политики, дипломатических переговоров и даже оружия. Кольбер рассчитывал только на «время и большое прилежание», бла­годаря которым Франция могла, по его мнению, стать «учительницей наций, дававших ей уроки».

Известно, что покровительственная и запретительная политика Франции не прекратилась с прекращением влияния Кольбера так же точно, как она не ему обязана была первым своим возникновением. Лишь после Версальского мира французское правительство делает в» 1786 году первый шаг в направлении к свободе торговли. Но эта по­пытка оказалась неблагоприятной для французской промышленности. По трактату с Англией 1786 года за шерстяные и хлопчатобумажные ткани, фарфоровые, фаянсовые, глиняные и стеклянные изделия взима­лось лишь 12% стоимости в каждой из договорившихся стран; на ме­таллические изделия: железные, стальные, медные и т. п. пошлина рав­нялась 10%; ткани из льна и конопли были обложены пошлиной по та­рифу, установленному для наиболее благоприятствуемых наций; но Англия, будучи в состоянии производить все эти продукты на 30, 40, 50% дешевле, чем французские фабриканты, скоро стала хозяйничать на французском рынке. Вот почему избиратели 1789 года почти едино­гласно требовали более энергического покровительства французской промышленности. Правительства реставрации и июльской монархии также придерживались строго покровительственного тарифа. Для обес­печения сбыта французских товаров колониям было запрещено торго­вать с какою-либо другой страной, кроме метрополии. Лишь с 1860 года начинается поворот в пользу свободной торговли, но и этот поворот вызывает очень сильную оппозицию в стране и порицается, между про­чим, Прудоном. Наконец, не далее как в 1877 г., боязнь английской конкуренции вызывает со стороны протекционистов образование «Ассо­циации для защиты национального труда». Тариф 1882 года предста­вляет собою компромисс между требованиями покровительства и стремлениями к свободной торговле, обнаруживаемыми, главным образом, представителями коммерческого капитала^[22].

Такова история «громадных рынков», бывших в распоряжении французских капиталистов. Слышал ли о ней что-нибудь г. Тихомиров?

А Германия, на которую «указывает» нашему автору «некоторая часть социалистов»?

Здесь дело стояло не лучше. Здесь также «частный предпринима­тель в каждом своем начинании» встречал «непосильную конкурен­цию» более передовых стран. Известно, что немецкий капитализм имеет сравнительно недавнее происхождение. Не только в предшествую­щие столетия, но даже в начале нынешнего века Германия не могла даже и думать о конкуренции с Францией или Англией. Возьмем для примера Пруссию. В 1800 году Пруссия совершенно запрещает ввоз иностранных шелковых, полушелковых и хлопчатобумажных изделий. В предшествующие 80 лет правительство на одни только шелковые фабрики в Берлине, Потсдаме, Франкфурте-на-Одере и Кепенике издержало более десяти милл. талеров (из чего г. Тихомиров может с ясностью видеть, что не одно русское правительство употребляло уси­лия для «организации» национального производства «под началом бур­жуазии»). Но французские и английские изделия были настолько лучше прусских, что запрещение иностранного ввоза обходилось контрабан­дой, которой не могли истребить никакие строгие меры законодатель­ства. Победы Наполеона лишают Пруссию возможности спасать свои мануфактуры за «стеною» запретительного тарифа. Вместе с вторже­нием французских войск начинается наплыв французских товаров в за­воеванные местности. В начале декабря 1806 года завоеватели требуют пропуска всех французских товаров, с оплатой лишь невысокой тамо­женной пошлины, во все части Пруссии, занятые наполеоновской армией. Напрасно прусское правительство ставит им на вид, что ту­земная промышленность не может вынести конкуренции французских фабрикантов. Напрасно доказывает оно, что берлинские фабрики дер­жались до тех пор лишь благодаря покровительственному тарифу, с падением которого население окончательно обнищает, и фабричные ра­бочие пойдут по миру. Победоносные полководцы буржуазной Франции отвечают, что ввоз в страну французских товаров представляет «есте­ственное следствие» завоевания. Таким образом рядом с политической борьбой правительств шла экономическая борьба народов, или, вернее, тех слоев народов, в руках которых и до сих пор сосредоточива­ются средства производства. Рядом с борьбой армий шла борьба фабри­кантов, рядом с соперничеством полководцев шла конкуренция това­ров. Французской буржуазии нужно было овладеть новым рынком, прус­ская — всеми силами стремилась отстоять тот, который был в ее руках, благодаря покровительственному тарифу. Где же здесь готовые «громадные рынки»? Когда, вслед за объявлением войны 1813 года, прусские промышленники избавились, наконец, от своих французских конку­рентов, у них явились новые, еще более опасные противники. Падение континентальной системы открыло английским товарам доступ на евро­пейские рынки. Огромное количество их наводнило Пруссию. Деше­визна их делала конкуренцию с ними невозможною для местных произ­водителей, при той невысокой пошлине, какой были обложены теперь товары дружественных и нейтральных государств. Жалобы прусских фабрикантов снова заставляют правительство ограничить ввоз в Прус­сию, по крайней мере хлопчатобумажных изделий^[23]. С тех пор до на­стоящего времени правительство Пруссии, да и всей вообще Германии, не решается отказаться от покровительственного тарифа, опасаясь «не­посильной конкуренции» более передовых стран. И если русские блан­кисты захватят власть еще при жизни Бисмарка, то железный канцлер не откажется, вероятно, открыть им тайну своей торговой политики и убедит наших журналистов, что «громадные рынки» не растут и ни­когда не росли на деревьях.

Перейдем к Америке.

«Северно-американские колонии в отношении промышленности были поставлены своей метрополией в такую полную зависимость, что в них не должны были иметь места никакие роды промышленности, кроме домашнего производства и обыкновенных ремесл. В 1750 году основанная в Массачусетсе шляпная фабрика обратила на себя такое внимание парламента и вызвала такую ревность с его стороны, что все роды фабрик (в колониях, конечно) были объявлены вредными учрежде­ниями (common nuisances). Еще в 1770 году великий Чатам, обеспо­коенный первыми попытками фабричного производства в Новой Англии, заявил, что ни один гвоздь не должен быть изготовлен в коло­ниях». Во время войны за независимость, благодаря разрыву с Англией, «фабрики всякого рода получили сильный толчок», что. в свою очередь, повлияло на земледелие и повело к увеличению ценности земли. «Но так как после парижского мира конституция штатов мешала вы­работке общей торговой системы и тем открывала свободный доступ английским фабрикатам, конкуренции которых не могли вынести только что возникшие фабрики Северной Америки, то промышленное процветание страны исчезло еще скорее, чем возникло. — По совету новых теоретиков, — говорил после один оратор в конгрессе об этом кри­зисе, — мы покупали там, где могли купить всего дешевле, и наши рынки были наводнены чужими товарами. Наши мануфактуристы были разо­рены, наши купцы обанкротились, и все эти причины так вредно по­влияли на земледелие, что наступило общее обесценение землевладения, а с ним и банкротство наших землевладельцев».

Мы видим отсюда, что была, в свое время, гроза и на американ­ское производство, «непосильная конкуренция» которого угрожает теперь русскому «частному предпринимателю». Какие же громоотводы придумали американцы? Убедило ли их это в том, что их положение «значительно разнится от положения европейских стран, в момент, когда они начали организовывать национальное производство на основе частного капитала»? Отказались ли они от крупной промышленности? Ничуть не бывало. Наученные горьким опытом, они повторили лишь старую историю охранения своего внутреннего рынка от иностранной конкуренции. «Конгресс был осажден петициями ото всех штатов в пользу покровительственных мер для туземной промышленности», и уже в 1789 году был обнародован тариф, сделавший значительные уступки местным фабрикантам в этом смысле. Тариф 1804 года пошел еще далее в этом направлении, и, наконец, после нескольких колебаний в противную сторону, строго покровительственный тариф 1828 года окончательно обеспечил американских производителей от английской конкуренции^[24].

Еще раз, где же те «громадные» рынки, о которых говорит г. Ти­хомиров? Я совершенно согласен, что указываемый им ход развития западноевропейского капитализма должен быть признан более «пря­мым» и наименее «рискованным»: чем рискует «частный предпринима­тель», имея «перед собой громадные рынки»? Но г. Тихомиров, с своей стороны, должен согласиться, что этот ход развития «придуман» им или, вернее, его учителем, в интересах доктрины, и не имеет ничего общего с действительной историей Запада. Дело происходило там до такой степени иначе, что Фридрих Лист устанавливает даже особый закон, по которому каждая страна может выступить на поприще борь­бы на всемирном рынке, — лишь давши окрепнуть своей промышлен­ности, путем господства на своем внутреннем рынке. По его мнению, «переход каждой нации от дикого состояния к пастушескому и от пастушеского — к земледельческому, равно как я первые шаги земле­делия, лучше всего совершаются под влиянием свободной торговли». Затем «переход земледельческих народов в класс земледельческо-мануфактурно-торговых наций мог бы лишь в том случае совершиться при свободе торговли, если бы во всех нациях, призванных к развитию мануфактурной силы, один и тот же жизненный процесс совершался в одно и то же время, если бы нации не ставили друг другу никаких препятствий на пути экономического развития, если бы они не мешали успехам друг друга войной и таможенными системами. Но так как нации, достигшие превосходства в мануфактурах, торговле и морепла­вании видели в этих успехах самое действительное средство для при­обретения и упрочения политического влияния на другие нации, то они (т. е. передовые нации) и стремились создать такие учреждения, которые были и до сих пор остаются рассчитанными на то, чтобы обеспечить этим нациям монополию в мануфактурах и торговле и вос­препятствовать успехам отсталых народов. Совокупность этих учре­ждений (запрещение ввоза и пошлины на него, ограничение судоход­ства, премии за вывоз и т. д.) называется таможенной системой. Под «влиянием более ранних успехов других наций, таможенной системы чужих стран и войн, более отсталые нации оказываются вынужденными искать в самих себе средств для перехода от земледельческого состоя­ния к мануфактурному; они должны ограничить торговлю с передовыми странами, — поскольку она мешает этому переходу, — посредством соб­ственной таможенной системы. Эта последняя оказывается, поэтому, вовсе не выдумкой спекулятивных голов, как это утверждают некото­рые, а естественным следствием стремления наций гарантировать проч­ность своего существования и прогресса или даже своего преобладаю­щего влияния. Но это стремление может быть признано законным и разумным, лишь поскольку оно не мешает экономическому развитию обнаруживающей его нации, а, напротив, способствует ему и не противо­речит более высокой цели человечества — будущей всемирной конфеде­рации»^[25].

Так говорил Фридрих Лист, хорошо понимавший интересы совре­менного ему немецкого капитализма и грешивший лишь некоторою вы­сокопарностью в определении будущих, «более высоких целей челове­чества», которые для буржуазии сводятся не ко «всемирной федерации», а к ожесточенной борьбе на всемирном рынке. Лист не смущался ни обвинением его взглядов в отсталости, ни указанием на невозможность для Германии приобрести сколько-нибудь счастливые шансы будущей борьбы на всемирном рынке. На первое возражение он отвечал, что он вовсе не безусловный противник свободной торговли, так как требует лишь временных для нее ограничений, и притом стоит за нее в преде­лах германского таможенного союза. На второе возражение он отве­чал критикой самой теории рынков или, вернее, условий их завоевания. Он указывал на то обстоятельство, что отсталые страны могут и должны заключать между собою союзы для совместной борьбы против более сильных врагов, что эти отсталые страны должны озаботиться заведением собственных колоний. «Каждая промышленная нация должна стремиться к тому, чтобы вступить в непосредственный обмен со странами жаркого пояса, и если мануфактурные нации второго раз­ряда понимают свои интересы, они должны действовать так, чтобы ни одна нация не приобретала преобладающего влияния в области коло­ниальных владений»^[26]. Возможность заведения новых колоний он под­тверждал указанием на то, что до сих пор еще огромное число удоб­ных местностей жаркого пояса не утилизировано в этом отношении европейцами.

В то время, когда Лист вел свою агитацию, очень многие сомнева­лись в возможности возникновения в Германии крупной обрабаты­вающей промышленности. Теперь уже никто в этом не сомневается, а между тем предложенная им программа экономической политики и до сих пор не выполнена окончательно. Лишь теперь поднимается в Гер­мании вопрос о заведении колоний. Действительность превзошла его ожидания. Для упрочения немецкой крупной промышленности доста­точно было одной части его программы.

Теперь не только ни один скептик не спрашивает, возможна ли крупная обрабатывающая промышленность в отечестве Листа, но г. Ти­хомирову «указывают», между прочим, «на Германию, где капитализм объединил рабочих» и где «частный предприниматель» имел будто бы перед собою «громадные рынки». До такой степени: забылись первые трудные шаги этой страны на поприще капитализма! А много ли вре­мени прошло с тех пор, как писал Лист? Всего полстолетия, всего в пять раз больше того периода, в течение которого русские бланкисты делают бесплодные усилия для «захвата власти». Чтo, если бы Маркс, Энгельс и их последователи, проникшись тем убеждением, что нужно брать народ, «как он есть», и что немецким коммунистам сороковых годов нужно было, по картинному выражению г. Тихомирова, «еще только хлопотать о создании класса, во имя которого они хотели дей­ствовать», если бы Маркс и Энгельс, говорю я, махнули рукой на «Запад» и решили, что «исходным пунктом» социальной революции в Германии должен быть «захват власти» силами тогдашнего «Союза коммунистов»? Чтo если бы они направили к этой цели всю свою деятельность? Далеко ли была бы теперь немецкая социал-демократия? А ведь вопрос о таком «захвате власти» вовсе не представляет собою исключительной черты русского движения. Он поднимался даже в «Союзе коммунистов» и вызвал разделение его на две фракции: Маркса-Энгельса, с одной стороны, и Виллиха-Шаппера — с другой.

История этого разделения так поучительна, что не мешает рас­сказать ее читателям.

«Со времени поражения революции 1848—1849 года, партия про­летариата на континенте лишилась всего, чем обладала она в течение этой короткой эпохи: свободы прессы, снова и права ассоциаций, т. е. легальных средств организации партии. После 1849 года, как и перед 1848, перед пролетариатом был только один путь, — путь тайных сою­зов... Одна часть таких тайных союзов имела своею непосредственною целью ниспровержение существующей государственной власти. Это было уместно во Франции, где пролетариат был побежден буржуазией и где нападение на существующее правительство было равносильно нападе­нию на буржуазию». Другая часть этих тайных обществ действовала в таких странах, как Германия, «где и буржуазия, и пролетариат одно­временно находились под гнетом полуфеодальных правительств, где, следовательно, победоносная борьба против существующей власти должна была не лишить буржуазию господства, а, напротив, передать его в ее руки или в руки так называемых средних сословий», — в таких странах передовые представители пролетариата, не отказываясь от уча­стия в предстоящей революции, видели свода ближайшую цель не в за­хвате власти, а в подготовке рабочей партии будущего. Такова, между прочим, была цель «Союза коммунистов», в котором главная роль при­надлежала Марксу и Энгельсу. «Союз коммунистов» был, поэтому, не обществом заговорщиков, а обществом, стремившимся к тайной орга­низации пролетариата, потому что немецкий пролетариат находился под интердиктом, был лишен огня и воды, печати, слова и ассоциаций». Само собою понятно, что такого рода деятельность, «которая имела в виду выработку не правительственной, а оппозиционной партии буду­щего», заключала в себе мало привлекательного для людей мало раз­витых и нетерпеливых, и тогда «от Союза коммунистов отделилась фракция, которая требовала если не действительных заговоров, то хоть заговорщицкой внешности и прямого союза с демократическими ге­роями дня». Мотивы разрыва, который многими приписывался личным ссорам вождей обеих фракций, следующим образом мотивировались самими участниками этих событий.

По словам Маркса, «меньшинство (фракция Виллиха и Шаппера) ставит на место критического миросозерцания — догматическое, на место материалистического — идеалистическое. Вместо действительных отношений, оно принимает свою собственную волю за главный револю­ционный двигатель. Между тем как мы говорим рабочим: вы должны пережить еще 5, 20, 50 лет гражданской войны и народных движений, и притом не только для того, чтобы изменить существующие отноше­ния, но также и для того, чтобы перевоспитать самих себя, стать спо­собными к господству; меньшинство говорит наоборот: мы должны теперь же достичь господства, или нам не остается ничего делать. Ме­жду тем как мы именно немецким рабочим указываем на неразвитое состояние немецкого пролетариата, вы самым плоским образом льстите национальному чувству и сословным предрассудкам немецкого ре­месленника^[27], что, конечно, представляет собою гораздо более попу­лярный прием. ...Подобно демократам, вы поставляете на место рево­люционного развития революционные фразы» и т. д., и т. д.

С своей стороны, Шаппер так формулировал свои воззрения.

«Я действительно высказывал атакованное здесь воззрение, потому что я вообще держусь его с энтузиазмом. Весь вопрос заключается в том — мы ли начнем рубить головы, или их отрубят нам. Сначала восстанут рабочие во Франции, а затем и мы в Германии. Если бы это было не так, то мне действительно не оставалось бы ничего делать. Но если наши планы осуществятся, то мы можем принять меры, которые обеспечат господство пролетариата (как г. Тихомиров обещает принять меры, которые обеспечили бы России «народоправление», заметим мы в скобках). Я с фанатизмом держусь этого взгляда, центральный же комитет (фракции Маркса) хочет противного» и т. д.

Этот спор происходил 15 сентября 1850 г., когда произошел окон­чательный разрыв между названными фракциями. Каждая из них взя­лась за свою работу. Виллих и Шаппер стали готовиться к захвату власти, Маркс и Энгельс продолжали подготовлять «оппозиционную партию будущего». Прошло 15 лет, и эта «партия будущего» стала грозою буржуазии всех народов и стран, взгляды авторов «Коммуни­стического Манифеста» были усвоены десятками тысяч рабочих. А что сделали Виллих и Шаппер? Удался ли им немедленный «захват вла­сти»? Все знают, что нет, но не все знают, что тот же «фантастиче­ский» Шаппер очень скоро должен был убедиться в несбыточности своих планов, и даже «много лет спустя, умирающий, за день до своей смерти», не мог говорить о своих неудавшихся затеях без «едкой иронии»^[28].

Фракции вроде виллих-шапперовской представляют собою есте­ственный результат неразвитости общественных отношений. Они по­являются и могут иметь некоторый успех в период очень неразвитого состояния пролетариата и самых первых попыток его добиться своего освобождения. «Революционная литература, сопутствовавшая этим пер­вым движениям пролетариата, по содержанию своему, необходимо являласъ реакционной», — как говорит «Манифест Коммунистической пар­тии». Когда, под влиянием более развитых отношений, в передовых странах вырабатывается, наконец, серьезная социалистическая литера­тура, то она частью подвергается более или менее своеобразным пе­ределкам в странах, считающих свою отсталость признаком «самобыт­ности», частью дает повод к неверным истолкованиям и реакционным практическим программам. Не только в России, но также и в Польше, и вообще на всем Востоке Европы, мы и теперь еще встречаем или можем встретить «социальных революционеров» во вкусе Виллиха и Шаппера^[29]. Само собою разумеется, что дальнейшее развитие евро­пейского Востока также дискредитирует их «ожидания от революции», как оно дискредитировало ожидания Виллиха-Шаппера в Германии.

__________________________________

Примечания

1 «Вестник Народной Воли», № 2, стр. 231.

2 «Misere de la philosophie», стр. 177—178.

3 См. его брошюру «Русской социально-революционной молодежи», стр. 22—24.

4 «В. Н. В.», № 2, стр. 232.

5 Эта передовая статья была написана Плехановым. Ср. здесь. Д. Р.

6 «Социализм и политическая борьба», См. здесь.

7 Этот том здесь. Д. Р.

8 Цитирую по первому заграничному изданию.

9 «Календарь», 129.

10 Строки, стоящие в скобках, были выпущены мною в первом издания по совету В. И. Засулич, которая находила их слишком резкимы. Теперь можно надеяться, что их резкость ничему не повредит, и я восстановлю их здесь. Г. П.

11 Сp. ту же цитату в статье о Родбертусе. Собр. соч., т. I. здесь.

12 Писано в начале сороковых годов.

13 «Die Lage der arbeitenden Klasse in England». SS. 13—14.

14 «Dien et lʼÉtat», Genève 1882, p.p. 92-93.

15 «Антропологический принцип в философии», стр. 2—3.

16 «Судьбы капитализма в России», предисловие, стр. 6.

17 «Хотя все рабочие, к каким бы профессиям они ни принадлежали, имеют в сущности одни интересы, — говорит Симон о средневековых рабочих союзах, — и потому должны были бы образовать одну всеобщую ассоциацию... но, вместо того, дух антагонизма брал верх над духом общественности, и между рабочими не переставало господствовать разделение. Начало битв, в которые вступали члены различных ассоциаций, восходит ко времени возникновения самих ассо­циаций. Ввиду этой смертельной борьбы, не имеющей никакого разумного осно­вания, можно подумать, что слова: человек человеку — волк сказаны были фи­лософом именно ввиду членов этих враждебных ассоциаций». «Etude historique et morale sur le compagnonnage», par G. S i m o n, Paris 1853, p.p. 43—44. Нужно сознаться, что капитализму было очень нетрудно «подорвать» такое «нравственное единство рабочих» предшествующего ему периода!

18 «Misere de la philosophie», p. 16.

19 Ibid., p. 48.

20 L e v a s s e u r, «Histoire des classes ouvrieres en France», t. 2, p.p. 174—175.

21 См. Henry W.  F a r n a m,  «Die innere franzosische Gewerbepolitik von Colbert bis Turgot», S. 17.

22 См. «Histoire du commerce francais» par Сh. P e r i g o t, Paris 1884.

23 «Die neuere Nationalokonomie», von Dr. M o r i t z  M e y e r.

24 См. «Das nationale System der politischen Ökonomie», von F r i e d r i ch  L i s t, zweite Auflage, 1842, B. I, Cap. 9. Ср. также «Geschichte der Nationalökonomie» von  E i s e n h a r t, III Buch, 2 Kapitel.

25 «Das Nationale System» etc., S.S. 18-19.

26 L i s t, ibid., S.S. 560—561.

27 Впрочем, едва ли даже фракция Шаппера издавала когда-нибудь воззва­ния, вроде известной прокламации на малорусском языке по поводу антиеврейских беспорядков, с которой редакция «Народной Воли» заявила свою полную солидарность и которая представляет собою именно самую плоскую лесть нацио­нальным предрассудкам русского народа.

28 См. Enthüllungen über den Kommunisten-Process zu Koln» von K a r l  M a r x, 2 издание, из которого мы заимствуем все вышеприведенные подробности.

29 Эти строки были написаны в то время, когда мы еще не могли выяснить себе направления «органа международной социально-революционной партии» (?) «Walka Klas». В настоящее же время, после появления трех номеров этого органа, можно с уверенностью сказать, что он поставил своею главною задачей пропаганду «теорий» во вкусе Виллиха-Шаппера. Впрочем, о свойственных та­кому направлению теориях нужно говорить с большою осторожностью, так как, по замечанию Маркса, «Partei Schapper-Willich hat nie auf die Ehre Anspruch gemacht eigne Idee zu besitzen. Was ihr gehort, ist das eigentümliche Miẞverstandniss fremder Ideen, die sie als Glaubensartikel fixiert und als Phrase sich angeeignet zu haben meint».

---

Наши разногласия - Введение
Содержание II. тома
Наши разногласия - Глава II. - Капитализм в России