Г. В. Плеханов
Сочниеиня - Том II.
Наши разногласия

Введение

1. В чем нас упрекают

Сказанное мною выше о нападках, упреках и обвинениях — не пу­стая фраза. Группа «Освобождение Труда» существует еще очень не­давно, а, между тем, как много пришлось нам услышать возражений, порожденных лишь упорным нежеланием вдуматься в сущность нашей программы; как много недоразумений вызвано было одним желанием подсказать нам мысли и намерения, никогда не приходившие нам в го­лову! Одни прямо, другие косвенно, намеками и полунамеками, избегая наносить нам «прямые удары», не называя наших имен, но употребляя наши выражения и истолковывая вкривь и вкось наши мысли, — изобра­жали нас сухими книжниками, доктринерами, готовыми пожертвовать счастьем и благосостоянием народа в интересах стройности и гармонич­ности своих, высиженных в кабинете, теорий. Сами теории эти объявля­лись каким-то заморским товаром, распространение которого в России было бы так же вредно для нее, как ввоз английского опия вреден для Китая. Давно уже пора положить конец этой путанице понятий, давно пора выяснить эти, более или менее искренние, недоразумения.

Я начинаю с самого важного.

В первой главе своей брошюры «Социализм и политическая борьба» я сказал несколько насмешливых слов по адресу революционеров, боя­щихся «буржуазного» экономического прогресса и неизбежно приходя­щих «к тому поразительному выводу, что экономическая отсталость России является надежнейшим союзником революции, а застой должен красоваться в качестве первого и единственного параграфа нашей про­граммы-минимум». Я говорил там, что русские анархисты, народники и бланкисты могут сделаться «революционерами по существу, а не по на­званию», лишь «революционизируя свои собственные головы, учась пони­мать ход исторического развития и становясь в его главе, а не упрашивая старуху-историю потоптаться на одном месте, пока они проложат для нее новые, более прямые и торные пути»^[1]. В конце третьей главы той же брошюры я старался убедить своих читателей в том, что «связывать в одно два таких существенно различ­ных момента, как низвержение абсолютизма и социалистическая рево­люция, вести революционную борьбу с расчетом на то, что эти два мо­мента совпадут в истории нашего отечества — значит отдалять насту­пление и того, и другого»^[2]. Я выражал, далее, ту мысль, что «современ­ное сельское население, живущее при отсталых социальных условиях, не только менее промышленных рабочих способно к сознательной поли­тической инициативе, но и менее их восприимчиво к движению, начатому нашей революционной интеллигенцией...». «К тому же, — продолжал я, — крестьянство переживает теперь тяжелый критический период. Прежние «стародедовские устои» его хозяйства рушатся, сама несчастная об­щина дискредитируется в его глазах, по признанию даже таких «стародедовски»-народнических органов, как «Неделя», новые же формы труда и жизни еще только складываются, и этот созидательный процесс обна­руживает наибольшую интенсивность именно в промышленных центрах».

Эти — и другие, подобные им, — места подали повод к тому умо­заключению, будто я и мои товарищи, убедившись, что ближайшее бу­дущее принадлежит у нас капитализму, готовы толкать трудящееся на­селение России в железные объятия капитала, и считаем «несвоевремен­ной» всякую борьбу народа за свое экономическое освобождение.

В статье «Чего нам ждать от революции?» г. Тихомиров, описывая «курьезную роль» тех общественных деятелей, программы которых «ли­шены связи с жизнью», особенно подробно изображает «трагическое по­ложение» социалистов, думающих, «что для выработки материальных условий, необходимых для возможности социалистического строя, Рос­сия обязательно должна пройти через стадию капитализма». В изобра­жении г. Тихомирова положение это оказывается просто отчаянным, в нем

Что ни шаг, то — ужас!

Нашим социалистам приходится «хлопотать о создании класса, во имя которого они хотят действовать, а для этого приходится желать скорейшей раскассировки тех миллионов рабочего люда, которые существуют в действительности, но, не будучи по несчастью пролетариями, не имеют роли в научной схеме социального прогресса». Но грехопаде­ние этих педантов социализма не может ограничиться сферой «хлопот» и «желаний». Wer A sagt, muss auch В sagen! «Будучи последовательным и ставя интересы революции выше своей личной нравственной чисто­плотности, социалист тут должен был бы прямо вступить в союз с ры­царями первоначального накопления, у которых не дрогнет сердце и рука развивать разные «прибавочные стоимости» и объединять рабочих в единоспасающем положении нищего пролетария». Революционер пре­вращается, таким образом, в сторонника эксплуатации труда, и г. Тихо­миров вполне «своевременно» спрашивает — «где же тогда различие между социалистом и буржуа?».

Я не знаю, каких именно «социалистов» имел, в данном случае, в виду почтенный автор. Он вообще, как заметно, не любит «прямых уда­ров» и, не указывая своих противников, просто сообщает читателям, что, дескать, «прочие-другие» думают так-то и так-то. Читатель остается в полной неизвестности относительно того, кто же эти про­чие-другие и точно ли они думают то, что говорит за них г. Тихомиров? Я не знаю также, разделяют ли читатели его ужас перед положением критикуемых им социалистов. Но затронутый им предмет так интере­сен, обвинения, выставленные им против некоторых социалистов, так сходны с обвинениями, не раз выдвигавшимися против нас самих, отри­цательное решение вопроса о капитализме до такой степени опреде­ляет собою всю программу г. Тихомирова, все его «ожидания от рево­люции», — что именно его статья должна послужить поводом для воз­можно более полного и всестороннего выяснения этого вопроса.

Итак, «должна» или не «должна» Россия пройти через «школу» ка­питализма?

Решение этого вопроса имеет огромную важность для правильной постановки задач нашей социалистической партии. Неудивительно по­этому, что на него давно уже было обращено внимание русских рево­люционеров. До самого последнего времени огромное большинство их склонно было категорически решать его в отрицательном смысле. Я также отдал дань общему увлечению, и в передовой статье 3 № «Земли и Воли» я старался доказать, что «история вовсе не есть однообразный механический процесс», что капитализм был необходимым предшествен­ником социализма лишь «на Западе, где поземельная община разруши­лась еще в борьбе с средневековым феодализмом»; что у нас, — где эта община «составляет самую характерную черту в отношениях нашего крестьянства к земле», — торжество социализма может быть достигнуто совсем другим путем; коллективное владение землею может послужить исходным пунктом для организации всех сторон экономической жизни народа на социалистических началах. «Поэтому, умозаключал я, глав­ная задача наша заключается в создании боевой народно-революционной организации для осуществления народно-революционного переворота в возможно более близком будущем».

Я поддерживал, таким образом, еще в январе 1879 года то же по­ложение, которое отстаивает г. Тихомиров, правда

Mit ein bischen anderen Worten,

теперь, в 1884 г., говоря, что за той «таинственной чертой, где бурлят и пенятся волны исторического потока», т. е., выражаясь проще, за па­дением современного социально-политического строя, «нас ждет» не царство капитализма, как утверждают «некоторые», а «начало социали­стической организации России». Необходимость создания «боевой на­родно-революционной организации» отходит у г. Тихомирова на второй план и уступает место конспираторской организации нашей интелли­генции, которая должна захватить власть и тем дать сигнал народной революции. В этом случае его взгляды расходятся с моими прежними взглядами ровно настолько, насколько программа «Народной Воли» отличается от программы «Земли и Воли». Но ошибки, сделанные г. Тихомировым, по отношению к экономической стороне вопроса, почти «тождественны» с ошибками, сделанными мною в названной статье. Вследствие этого, возражая г. Тихомирову, я должен буду часто де­лать поправки в той аргументации, которая казалась мне когда-то со­вершенно убедительной и безапелляционной.

Уже по одному тому, что точка зрения г. Тихомирова не отли­чается свежестью и новизною, — я не могу ограничиться критикой его доводов, а должен рассмотреть по возможности полно все, что говори­лось ранее его в пользу отрицательного решения интересующего нас во­проса. Русская литература предшествующих десятилетий дает нам го­раздо более ценный критический материал, чем статья «Чего нам ждать от революции?».

2. Постановка вопроса

В самом деле, г. Тихомиров не сумел даже правильно поставить этот вопрос.

Вместо того чтобы сказать все, что мог он сказать в пользу возможности положить «начало социалистической организации» на развапинах современного социально-политического строя России, г. Тихоми­ров посвящает в своей статье чуть не целую главу на критику того «утешения», которое остается у людей, верящих в «историческую неиз­бежность русского капитализма». Он вообще как-то слишком быстро и неожиданно, даже не перешел, а соскочил с той объективной точки зре­ния, на которой стоял в начале первой главы, где он доказывал, что «ло­гика истории, исторический ход событий и так далее» есть «сила сти­хийная, своротить которую с выбранного ею пути не может никто, именно потому, что самый путь выбирается ею не произвольно, а выра­жает равнодействующую линию, слагающуюся из комбинации тех сил, вне которых общество не заключает в себе ничего реального, способ­ного производить какое-нибудь действие». Спрашивается, остановится ли эта «сила стихийная» перед соображением о безутешности русских социалистов? Очевидно, нет. Значит, прежде чем толковать о том, что было бы с русскими социалистами в случае торжества капитализма, нужно было постараться составить себе «правильное представление об этой силе и ее направлении», представление, «обязательное для каждого общественного деятеля, потому что без соответствия с нею, политиче­ская программа не может иметь никакого значения», как в этом нас убеждает тот же г. Тихомиров. Но он предпочитает обратный метод. Он старается прежде всего запугать своих читателей, а потом уже, в «по­следующих главах», намечает «в общих чертах» те «цели и средства на­шей революции», которые позволяют нам верить в возможность откло­нить от уст России чашу капитализма. Не говоря пока ничего о том, насколько удачна была его попытка запугивания своих читателей-социа­листов, я замечу только, что такой прием аргументации не должен был бы употребляться при решении серьезных общественных вопросов.

По причинам, в рассмотрение которых здесь неуместно было бы вдаваться, русскому интеллигентному человеку пришлось сильно ин­тересоваться «ролью личности в истории». Много писали об этом «про­клятом» вопросе, еще больше толковали о нем в разных кружках, а между тем и до сих пор русские общественные деятели часто не умеют даже ограничить сферу необходимого от сферы желательного, и готовы, по временам, спорить с историей почти так же, как спорил Хлестаков с трактирным слугою. «Ведь нужно же мне что-нибудь есть, ведь этак я могу совсем отощать!» говорил бессмертный Иван Александрович. — «Ведь какой же я после этого буду социалист? Ведь этак мне придется прямо вступить в союз с рыцарями первоначального накопления!» - воскликнет, пожалуй, иной читатель под влиянием тихомировских запугиваний. Но нужно надеяться, что рассуждение г. Тихомирова о непре­одолимой силе «логики истории» будет значительно способствовать устранению этого крупного «промаха незрелой мысли».

Точка зрения группы «Освобождение Труда» с своей стороны ведет. как мне кажется, к устранению такого рода злоупотреблений «субъективным методом в социологии». Для нас желательное вырастает из не­обходимого и ни в каком случае не заменяет его в наших рассуждениях. Для нас свобода личности заключается в знании законов природы, — т. е. между прочим, и истории, — и в умении подчиняться этим законам, т. е., между прочим, и комбинировать их наивыгоднейшим образом. Мы убе­ждены, что, когда «общество ступило на след естественного закона своего движения, оно не может ни перескочить естественные фазы сво­его развития, ни устранить их декретами». «Но оно может сократить и облегчить мучения родов». В этом «сокращении и облегчении мучений родов» и состоит, по нашему мнению, одна из важнейших задач социа­листов, убедившихся в «исторической неизбежности капитализма в Рос­сии». В возможности облегчения этих мучений и должно заключаться их утешение. Последовательность, навязываемая им г. Тихомировым, есть, как мы увидим ниже, последовательность метафизика, не имеющего ни малейшего понятия о диалектике общественного развития.

Но не будем уклоняться от нашего предмета.

3. А. И. Герцен

Еще в начале пятидесятых годов А. И. Герцен, доказывая неиз­бежность социалистической революции на Западе, уже ставил перед на­рождающейся русской демократией тот

Вечно тревожный и новый вопрос,

который с тех пор

Столько голов беспокойных томил... Столько им муки принес...

и который послужил поводом, между прочим, и для нашей «полемики против партии Народной Воли».

«Должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития, или ее жизнь пойдет по иным законам?»^[3], - спрашивал он в своих «Письмах к Линтону». «Я совершенно отрицаю необходимость этих повторений, — спешил ответить знаменитый писатель. — Мы,  пожалуй, должны пройти трудными и скорбными испытаниями исторического развития наших предше­ственников: но так, как зародыш проходит до рождения все низшие ступени зоологического существования. Оконченный труд и добытый результат входят в общее достояние всех понимающих — это круговая порука прогресса, майорат человечества... Всякий школьник должен сам найти решение Евклидовых предложений — но какая огромная разница между трудом Евклида, открывшего их, и трудом ученика нашего вре­мени!»... «Россия проделала свою эмбриогению в европейском классе. Дворянство с правительством представляют у нас европейское государ­ство в славянском. Мы прошли все фазисы политического воспитания, начиная от немецкого конституционализма, от английского канцеляр­ского монархизма до поклонения 93 году... Народу русскому не нужно начинать снова этот тяжкий труд... Зачем ему проливать кровь свою для достижения тех полурешений, до которых мы дошли и которых вся важность состояла только в том, что мы через них дошли до иных во­просов, до новых стремлений. Мы за народ отбыли эту тяжелую работу — мы поплатились за нее виселицами, казематами, ссылкою, разорением и нестерпимою жизнью, в которой живем!»

Связующее звено, мост, по которому русский народ может перейти к социализму, Герцен видел, конечно, в общине и связанных с нею осо­бенностях народного быта. «Русский народ собственно стали узнавать — говорит он — только после революции 1830 года. С удивлением увидели, что русский человек, равнодушный, неспособный ко всем политическим вопросам — бытом своим ближе всех европейских народов подходит к но­вому социальному устройству»... «Сохранить общину и дать свободу лицу, распространить сельское и волостное self-governement по городам и всему государству, сохраняя народное единство — вот в чем состоит во­прос о будущем России, т. е. вопрос той же социальной антиномии, ко­торой решение занимает и волнует умы Запада»^[4].

В его уме по временам возникало, правда, сомнение относительно этой исключительной близости русского народа «к новому социальному устройству». В том же «Письме» он спрашивает Линтона — «может вы скажете на это, что в этом русский народ походит на некоторые азиат­ские народы, и укажете на сельские общины у индусов, довольно схо­жие с нашими?». Но, не отвергая нелестного сходства русского народа с «некоторыми азиатскими», он усматривал, однако, между ними весьма, казалось ему, существенные различия. «Не общинное устройство держитазиатские народы в неподвижности, а их исключительная народность, их невозможность выйти из патриархализма, освободиться от рода; — мы не в таком положении. Славянские народы... имеют большую удобовпечатляемость; они легко усваивают себе языки, нравы, обычаи, ис­кусство и технику других народов. Они равно обживаются у Ледовитого океана и на берегах Черного моря». Эта «большая удобовпечатляемость», дающая славянам возможность «выйти из патриархализма, осво­бодиться от рода», и решала весь вопрос, по мнению Герцена. Авторитет его был так велик, предлагаемое им сокращение пути к социализму было так соблазнительно, что русская интеллигенция начала шестидесятых годов мало была склонна скептически относиться к найденному им ре­шению «социальной антиномии» и вовсе, по-видимому, не задумывалась над вопросом о том, — через какие именно местности пролегает этот исторический проселок и кто же именно поведет им русский народ, «равнодушный, неспособный ко всем политическим вопросам»? Для нее важно было прежде всего найти хоть какую-нибудь философскую санк­цию своим радикальным стремлениям, и она довольствовалась на первый раз тем отвлеченным соображением, что никакая философия в мире не может заставить ее примириться с буржуазными «полурешениями».

Но этого отвлеченного соображения было, конечно, недостаточно для начертания практического способа действия, для выработки сколько-нибудь целесообразных приемов борьбы с окружающею обстановкой. Данных для решения этой новой задачи нужно было искать вне филосо­фии истории, хотя бы и более строгой и научной, чем философия Гер­цена. Между ее абстрактными формулами и конкретными нуждами об­щественной жизни лежала целая пропасть, которую можно было запол­нить лишь целым рядом новых, все более и более частных формул, тре­бовавших знакомства опять-таки с целым рядом все более и более слож­ных явлений. Впрочем, философия оказала в этом случае русской мысли косвенную услугу, познакомив ее с диалектическим методом и на­учивши ее той, столько раз забытой потом истине, что в общественной жизни «все течет», «все изменяется», и что явления этой жизни могут быть поняты лишь в движении, в процессе своего возникновения, разви­тия и исчезновения.

4. Н. Г. Чернышевский

«Критика философских предубеждений против общинного земле­владения» была и остается самым блестящим в нашей литературе опы­том приложения диалектики к анализу общественных явлений. Известно, какое огромное влияние имела статья эта на развитие нашей револю­ционной интеллигенции. Она укрепила ее веру в общину, доказавши, что этот вид землевладения может, при известных условиях, прямо перейти в коммунистическую форму развития. Но, строго говоря, как сам Н. Г. Чернышевский, так и его последователи делали из «критики фило­софских предубеждений» выводы более широкие, чем это допускалось характером посылок. Найденное Чернышевским решение вопроса о судьбе общины было, в сущности, чисто алгебраическим, да и не могло быть иным, так как он противопоставлял его чисто алгебраическим фор­мулам своих противников. Русские манчестерцы доказывали, что общин­ное землевладение необходимо и везде должно уступить мало-помалу место частной поземельной собственности. Такова была выставленная ими схема развития имущественных отношений. Н. Г. Чернышевский до­казал, во-первых, что схема эта не охватывает всего процесса развития так как на известной его стадии общественная собственность снова должна стать господствующей формой; кроме того, он совершенно осно­вательно указывал на то обстоятельство, что нет никаких оснований приписывать неизменную, раз-навсегда определенную продолжитель­ность тому историческому промежутку, который отделяет эпоху перво­быт-ного коммунизма от времени сознательного переустройства обще­ства на коммунистических началах. Говоря вообще, этот промежуток есть х, который в каждой отдельной стране приобретает особое арифме­тическое значение в зависимости от комбинации внешних и внутрен­них сил, определяющих ее историческое развитие. Так как эта комби­нация сил необходимо должна быть очень разнообразна, то неудиви­тельно, что интересующий нас х, — т. е. продолжительность господства частной собственности, — становится в известных случаях бесконечно малой величиной, т. е. может, без большой ошибки, быть приравнен нулю. Таким образом была доказана абстрактная возможность непо­средственного перехода первобытной общины в «высшую, коммунисти­ческую форму». Но именно, благодаря абстрактному характеру аргумен­тации, этот общий результат философско-исторической диалектики был одинаково применим ко всем странам и народам, сохранившим об­щинное землевладение, — от России до Новой Зеландии, от сербской за­други до того или другого племени краснокожих индийцев^[5]. Поэтому он оказывался недостаточным для приблизительного хотя бы предсказа­ния будущей судьбы общины в каждой из этих стран, взятой в отдель­ности. Абстрактная возможность еще не есть конкретная вероятность; тем менее можно считать ее окончательным доводом там, где речь идет об исторической необходимости. Чтобы сколько-нибудь серьезно гово­рить об этой последней, нужно было бы перейти от алгебры к арифме­тике и доказать, что в интересующем нас случае, — все равно, в России или в государстве ашантиев, в Сербии или на Ванкуверовом острове, — х действительно будет равняться нулю, т. е. частная собственность дол­жна погибнуть еще в зародыше. Для этого необходимо было бы обра­титься к статистике, к оценке внутреннего хода развития данной страны или данного племени и внешних влияний на них, иметь дело уже не с родом, а с видом или даже с разновидностью, не с первобытно-коллектив­ной недвижимой собственностью вообще, а с русской, или сербской, или новозеландской поземельной общиной в частности, принимая в сообра­жение как все враждебные или благоприятные ей влияния, так и то со­стояние, в которое она пришла в данное время, благодаря этим влияниям.

Но на такое исследование мы не находим даже намека в «Критике философских предубеждений против общинного землевладения», в кото­рой Н. Г. Чернышевский имел дело с «философствующими мудрецами». В других же случаях, в которых ему пришлось спорить с «экономизирующими мудрецами», разрушать предубеждения, которые «вытекают из непонимания, забвения или незнания общих истин, относящихся к материальной деятельности человека, к производству, труду и общим его законам» — в этих статьях он также говорил лишь о выгодах кол­лективного землевладения вообще и получал, таким образом, в резуль­тате опять-таки лишь алгебраические формулы, лишь общие экономиче­ские теоремы^[6].

Впрочем, с его стороны это нисколько не удивительно. Критик Милля мог иметь в виду лишь дореформенную общину, еще не вышедшую из условий натурального хозяйства и приведенную к одному знамена­телю нивеллирующим влиянием крепостного права. Это влияние не устраняло, конечно, свойственных сельской общине «экономических противоречий», но оно держало их в скрытом состоянии, и тем доводило их практическое значение до ничтожного минимума. Поэтому Н. Г. Чер­нышевский мог довольствоваться тем соображением, что у нас «масса народа до сих пор понимает землю, как общинное достояние», что «каждый русский имеет и родную землю, и право на участок ее. И если он сам откажется от этого участка или потеряет его, то за детьми его остается право, в качестве членов общины, самостоятельно требовать себе участка». Хорошо понимая, что освобождение крестьян поставит их в совершенно новые экономические условия, что «Россия, доселе мало участвовавшая в экономическом движении, быстро вовлекается в него, и наш быт, доселе остававшийся почти чуждым влиянию тех экономиче­ских законов, которые обнаруживают свое могущество только при уси­лении экономической и торговой деятельности, начинает быстро подчи­няться их силе», что «скоро и мы, может быть, вовлечемся в сферу пол­ного действия закона конкуренции», он заботился лишь о сохранении той формы землевладения, которая помогла бы крестьянину начать но­вую экономическую жизнь при наиболее выгодных условиях. «Каковы бы ни были ожидающие Россию преобразования, — писал он еще в апреле 1857 года, — да не дерзнем мы коснуться священного, спасительного обычая, оставленного нам нашею прошедшею жизнью, бедность кото­рой с избытком искупается одним этим драгоценным наследием, — да не дерзнем мы посягнуть на общинное пользование землею, — на это благо, от приобретения которого теперь зависит благоденствие земледельче­ских классов Западной Европы. Их пример да будет нам уроком».

Мы не пишем здесь разбора всех взглядов Н. Г. Чернышевского на общинное землевладение, а только стараемся оттенить их наиболее ха­рактерные черты. Не вступая в неуместные здесь детали, мы скажем только, что выгоды, ожидаемые им от общинного землевладения, могут быть сведены к двум главным пунктам, из которых один относится к об­ласти права, а другой — к области сельскохозяйственной техники.

ad. I. «Русское общинное устройство, говорит он словами Гакстгау­зена, бесконечно важно для России, особенно в настоящее время, в го­сударственном отношении. Вое западноевропейские государства стра­дают одною болезнью, исцеление которой доселе остается неразрешен­ной задачей^[7] — они страдают пауперизмом, пролетариатством. Россия не знает этого бедствия; она предохранена от него своим общинным устройством. Каждый русский имеет и родную землю, и право на уча­сток ее. И если он сам лично откажется от этого участка, или потеряет его, то за детьми его остается право, в качестве членов общины, само­стоятельно требовать себе участка»^[8].

ad. II. Описавши, по тому же Гакстгаузену, быт уральских каза­ков, «вся область которых составляет одну общину и в хозяйственном, и в военном, и в гражданском отношениях», Н. Г. Чернышевский заме­чает: «Если уральцы доживут в нынешнем своем устройстве до того вре­мени, когда введены будут в хлебопашество машины, то уральцы будут тогда очень рады, что сохранилось у них устройство, допускающее по­требление таких машин, требующих хозяйства в огромных размерах, на сотнях десятин». При этом он замечает, впрочем, что рассуждает только для примера о том, «как будут думать уральские казаки в будущее время, которое еще неизвестно когда придет (хотя успехи механики и технологии несомненно доказывают, что такое время придет) — до слишком отдаленного будущего времени нам нет дела: наши пра-пра-правнуки, вероятно, сумеют прожить на свете и своим умом, без наших забот, — довольно будет того, если мы станем заботиться о себе и своих детях».

Читатель, знакомый с сочинениями Чернышевского, знает, конечно, что такого рода оговорки не мешали ему очень много думать и «забо­титься» о будущем времени. Один из снов Веры Павловны наглядно по­казывает нам, в каком виде рисовались в его воображении социальные отношения «очень отдаленного будущего», так же как практическая деятельность его героини дает нам некоторое понятие о тех способах, которыми можно было содействовать приближению этой счастливой эпохи. Странно было бы поэтому, если бы автор «Что делать?» не поста­вил дорогой ему формы современного крестьянского землевладения в связь с идеалами будущего, хотя и далекого, но желательного и, главное, неизбежного. И действительно, он не один раз возвращается к этому предмету в своих статьях об общинном землевладении, рассматривая влияние этой формы имущественных отношений на характер и привычки крестьян. Он несогласен, разумеется, с тем мнением, что «община уби­вает энергию в человеке». Мысль эта «решительно противоречит всем известным фактам истории и психологии», доказывающим, напротив, что «в союзе укрепляется ум и воля человека». Но главное преимуще­ство общинного землевладения заключается в поддержании и воспита­нии того духа ассоциации, без которого немыслима рациональная эконо­мия будущего. «Введение лучшего порядка дел чрезвычайно затруд­няется в Западной Европе безграничным расширением прав отдельной личности... не легко отказываться хотя бы от незначительной части того, чем привык уже пользоваться, а на Западе отдельная личность при­выкла уже к безграничности частных прав. Пользе и необходимости взаимных уступок может научить только горький опыт и продолжитель­ное размышление. На Западе лучший порядок экономических отношений соединен с пожертвованиями, и потому его учреждение очень затруд­нено. Он противен привычкам английского и французского поселянина». Но «то, что представляется утопией в одной стране, существует в дру­гой, как факт... те привычки, проведение которых в народную жизнь кажется делом неизмеримой трудности англичанину и французу, суще­ствуют у русского, как факт его народной жизни... Порядок дел, к кото­рому столь трудным и долгим путем стремится теперь Запад, еще суще­ствует у нас в могущественном народном обычае нашего сельского быта... Мы видим, какие печальные последствия породила на Западе утрата общинной поземельной собственности и как тяжело возвратить западным народам свою утрату. Пример Запада не должен быть по­терян для нас»^[9].

Такова сделанная Чернышевским оценка значения общинного зем­левладения в настоящей и будущей экономической жизни русского на­рода. При всем нашем уважении к великому писателю, мы не можем не видеть в ней некоторых промахов и односторонностей. Так, например, «исцеление» западноевропейских государств от «язвы пролетариатства» едва ли можно было признать «неразрешенной задачей» в конце пяти­десятых годов, через много лет после появления «Манифеста Коммуни­стической партии», «Нищеты философии» и «Положения рабочего класса в Англии». Не только «исцеление», но все историческое значе­ние пугавшей Н. Г. Чернышевского «болезни» было указано в трудах Карла Маркса и Фридриха Энгельса с полнотою и доказательностью, остающимися до сих пор образцовыми. Но русский экономист, как это видно по всему, не был знаком с названными сочинениями, а социали­стические утопии предшествующего им периода, конечно, оставляли очень много теоретических и практических вопросов без сколько-ни­будь удовлетворительного ответа. Главный же пробел в миросозерцании утопистов обусловливался тем обстоятельством, что «они не видели в пролетариате никакой исторической самодеятельности, никакого свой­ственного ему политического движения», что они не становились еще на точку зрения борьбы классов, и что пролетариат существовал для них «лишь в качестве более других страдающего класса»^[10]. Заменяя «по­степенно подвигающуюся вперед классовую организацию пролетариата общественной организацией своего собственного изобретения», и в то же время расходясь между собою по вопросу об основах и характере этой организации будущего, они, естественно, приводили своих русских читателей к той мысли, что самые передовые умы Запада не справились еще с социальным вопросом. К тому же, «сводя дальнейшую   историю мира к пропаганде и практическому выполнению своих реформаторских планов», они не могли удовлетворить своими учениями человека такого сильного критического ума, как Чернышевский. Он должен был само­стоятельно искать реальных «исторических условий» освобождения западноевропейского рабочего класса    и нашел их, по-видимому, в воз­врате к общинному землевладению. Мы знаем уже, что, по его мнению, «от приобретения этого блага теперь зависит благоденствие земледель­ческих классов Западной Европы». Но как бы кто ни смотрел на исто­рическое значение русской общины, едва ли не для всех   социалистов очевидно, что на Западе ее роль безвозвратно покончена и что для за­падных народов путь к социализму лежал и лежит от общины через частную собственность, а не наоборот, не от частной собственности через общину. Мне кажется, что если бы Н. Г. Чернышевский лучше выяснил себе тот «трудный и долгий путь», по которому идет Запад к «лучшему порядку экономических отношений», если бы он, кроме того, точнее определил экономические условия этого «лучшего порядка», то он увидел бы, во-первых, что «Запад» стремится к обращению средств производства в государственную,  а не в общинную собственность, а, во-вторых, понял бы, что «язва пролетариатства» сама из себя создает свое лекарство. Он лучше оценил бы тогда историческую роль пролета­риата, а это, в свою очередь, дало бы ему возможность шире взглянуть на социально-политическое значение русской общины. Объяснимся.

Известно, что всякую форму общественных отношений можно рас­сматривать с весьма различных точек зрения. Можно рассматривать ее с точки зрения тех выгод, которые она приносит данному поколению; можно, не довольствуясь этими выгодами, заинтересоваться способно­стью ее к переходу в другую, высшую форму, более благоприятную эко­номическому благосостоянию, умственному и нравственному развитию людей; можно, наконец, в самой этой способности к переходу в высшие формы различать две стороны: пассивную и активную, отсутствие пре­пятствий для перехода и присутствие живой, внутренней силы, не только могущей совершить этот переход, но и вызывающей его, как необходи­мое следствие своего существования, В первом из этих случаев мы рас­сматриваем данную общественную форму с точки зрения сопротивления приносимому извне прогрессу, во втором — с точки зрения полезной исто­рической работы. Для философии истории, равно как и для практического деятеля-революционера, имеют значение лишь те формы, которые спо­собны к бoльшему или меньшему количеству этой полезной работы. Каждая ступень исторического развития человечества интересна именно постольку, поскольку стоящие на ней общества сами из себя, путем внутренней своей самодеятельности, вырабатывают силу, способную раз­рушить старые формы социальных отношений и построить на их разва­линах новое, лучшее общественное здание. Говоря вообще, самое коли­чество препятствий для перехода на высшую ступень развития находится в тесной связи с величиной этой живой силы, потому что она есть не что иное, как результат разложения старых форм общежития. Чем энер­гичнее процесс разложения, тем бoльшее количество силы им освобо­ждается, тем менее устойчивости сохраняют отжившие социальные от­ношения. Другими словами, как историка, так и практического револю­ционера интересуют не статика, а динамика, не консервативная, а рево­люционная сторона, не гармония, а противоречия общественных отно­шений, потому что дух этих противоречий есть именно тот дух, который

Stets das Bose will und stets das Gute schafft.

Так было до сих пор! Само собою понятно, что так не должно быть всегда и что весь смысл социалистической революции заключается в устранении того «железного и жестокого» закона, по которому проти­воречия общественных отношений находили лишь временное разреше­ние, в свою очередь, становившееся источником новой безурядицы и но­вых противоречий. Но совершение этого величайшего из переворотов, этой революции, которая должна сделать, наконец, людей «господами их общественных отношений» — немыслимо без «наличности» необхо­димой и достаточной для него исторической силы, порождаемой проти­воречиями нынешнего буржуазного строя. В передовых странах совре­менного цивилизованного мира сила эта не только находится в налич­ности, но возрастает ежечасно и ежеминутно. История является, следо­вательно, в этих странах союзницей социалистов и с постоянно возра­стающей быстротою приближает их к преследуемой ими цели. Таким образом еще один — будем надеяться, последний — раз мы видам, что «сладкое» могло выйти лишь из «горького», что для совершения хорошего «дела» история должна была, если можно так выразиться, обнару­жить злую «волю». Экономия буржуазных обществ, совершенно «ненор­мальная и несправедливая» в области распределения,  оказывается гораздо более «нормальной» в сфере развития производительных сил, и еще более «нормальной» в сфере производства людей, желающих и способных, говоря словами поэта, «здесь на земле основать царство небесное». Буржуазия «не только выковала оружие, которое нанесет ей смертельный удар», т. е. не только довела производительные силы передовых стран до такой степени развития, на которой они не могут уже примириться с капиталистической формой производства, «она по­родила также людей, которые направят это оружие — современных ра­ботников, пролетариев».

Из этого следует, что для полной оценки политического значения данной общественной формы необходимо принимать в соображение не только те экономические выгоды, которые она может принести одному или нескольким поколениям, не только пассивную способность ее к усо­вершенствованию под влиянием какой-нибудь благодетельной внешней силы, но и, главным образом, ее внутреннюю способность к дальнейшему самостоятельному развитию в желательном направлении. Без такой все­сторонней оценки анализ общественных отношений всегда останется неполным и потому ошибочным; данная социальная форма может ока­заться вполне рациональной с одной из этих точек зрения, будучи в то же время совершенно неудовлетворительной с другой. И это будет каждый раз, когда нам придется иметь дело с неразвитым населением, не ставшим еще «господином своих общественных отношений». Только объективная революционность самих этих отношений может вывести отсталых субъектов на путь прогресса. Если же данная форма обще­жития не обнаруживает этой революционности, если, более или менее «справедливая» с точки зрения права и распределения продуктов, она отличается в то же время большою косностью, отсутствием внутреннего стремления к самоусовершенствованию в данном направлении, то со­циальному реформатору приходится или проститься со своими планами, или апеллировать к иной, внешней силе, которая могла бы пополнить недостаток внутренней самодеятельности в данном обществе и реформировать его, хотя и не против воли его членов, но во всяком случае без их активного и сознательного участия.

Что касается Н. Г. Чернышевского, то он, как кажется, упустил из виду революционное значение западноевропейской «болезни» — пау­перизма. Ни мало не удивительно, что, напр., Гакстгаузен, о котором так часто приходилось говорить ему в статьях об общинном землевла­дении, видел в «пауперизме-пролетариатстве» одну только отрицатель­ную сторону. Политические его взгляды были таковы, что революцнонное значение пролетариата в истории западноевропейских обществ никак не могло быть отнесено им к положительным, выгодным сторонам этой «язвы». Понятно   поэтому, что он с восторгом описывал те учре­ждения, которые могут «предупредить пролетариатство». Но взгляды, вполне понятные и последовательные в сочинениях одного писателя, ча­сто ставят читателя в затруднение, встречаясь в статьях другого. Признаемся, мы не понимаем, какой смысл должны мы вложить в следую­щие слова Чернышевского о Гакстгаузене. «Как человек практический, он очень верно предугадывал в 1847 году близость страшного взрыва со стороны пролетариев Западной Европы; и нельзя не согласиться с ним, что благодетелен принцип общинного землевладения, который ограждает нас от страшной язвы пролетариатства в сельском населении»^[11]. Здесь речь идет уже не об экономических бедствиях пролетариата, которым, впрочем, ни в чем не уступают бедствия русского крестьянства; не гово­рится также ничего и о социальных привычках русского крестьянина, с которыми во всяком случае еще поспорит западноевропейский про­мышленный рабочий своей привычкой к коллективному труду и все­возможным ассоциациям. Нет, здесь речь идет о «страшном взрыве со стороны пролетариев», и Н. Г. Чернышевский даже в этом отношении считает «благодетельным» принцип общинного землевладения, «который ограждает нас от страшной язвы пролетариатства». Нельзя допустить, что отец русского социализма с таким же ужасом относился к полити­ческим движениям рабочего класса, как барон фон Гакстгаузен. Нельзя думать, что его мог испугать самый факт восстания пролетариата. Остается предположить, что его смущало поражение, понесенное в 1848 году рабочим классом, что его сочувствие к политическим дви­жениям этого класса отравлялось мыслью о безрезультатности полити­ческих революций, о бесплодности буржуазного режима. Такое объяс­нение кажется, если не достоверным, то, по крайней мере, вероятным, при чтении некоторых страниц из его статьи «Борьба партий во Фран­ции при Людовике XVIII и Карле X», именно тех страниц, на которых он выясняет различие демократических стремлений от либеральных. «У либералов и демократов существенно различны коренные желания, основные побуждения, — говорит он. — Демократы имеют в виду по воз­можности уничтожить преобладание высших классов над низшими  в государственном устройстве, с одной стороны, уменьшить силу и богат­ство высших сословий, с другой — дать более веса и благосостояния низшим сословиям, каким путем изменить в этом смысле законы и под­держать новое устройство общества, для них почти все равно^[12]. Напро­тив того, либералы никак не согласятся предоставить перевес в обще­стве низшим сословиям, потому что эти сословия, по своей необразо­ванности и материальной скудости, равнодушны к интересам, которые выше всего для либеральной партии, именно к праву свободной речи и конституционному устройству. Для демократа — наша Сибирь, в которой простонародье пользуется благосостоянием, гораздо выше Англии, в ко­торой большинство народа терпит сильную нужду. Демократ из всех политических учреждений непримиримо враждебен только одному — ари­стократии; либерал почти всегда находит, что только при известной степени аристократизма общество может достичь либерального устрой­ства. Потому либералы питают к демократам смертельную неприязнь... либерализм понимает свободу очень узким, чисто формальным образом. Она для него состоит в отвлеченном праве, в разрешении на бумаге, в отсутствии юридического запрещения. Он не хочет понять, что юриди­ческое разрешение для человека имеет цену только тогда, когда у чело­века есть материальные средства пользоваться этим разрешением. Ни мне, ни вам, читатель, не запрещено обедать на золотом сервизе; к сожалению, ни у вас, ни у меня нет и, вероятно, никогда не будет средств для удовлетворения этой изящной идеи, потому я откровенно говорю, что ни мало не дорожу своим правом иметь золотой сервиз, и готов продать это право за один рубль серебром или даже дешевле. Точно таковы для народа все те права, о которых хлопочут либералы. Народ невежествен, и почти во всех странах большинство его безграмотно; не имея денег, чтобы получить образование, не имея денег, чтобы дать образование своим детям, каким образом станет он дорожить правом свободной речи? Нужда и невежество отнимают у народа всякую воз­можность понимать государственные дела и заниматься ими — скажите, будет ли дорожить, может ли он пользоваться правом парламентских прений?.. Нет такой европейской страны, в которой огромное большин­ство народа не было бы совершенно равнодушно к правам, составляющим предмет желаний и хлопот либерализма. Поэтому либерализм обречен повсюду на бессилие: как ни рассуждать, а сильны только те стремле­ния, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массою народа»^[13].

Не прошло и десяти лет после появления только что цитированной статьи Н. Г. Чернышевского, как европейский пролетариат, в лице пере­довых своих представителей объявил, что средство достижения своей ве­ликой экономической цели он видит в своих политических движениях и что «социальное освобождение рабочего класса немыслимо без поли­тического его освобождения». Необходимость постоянного расширения политических прав рабочего класса и окончательного завоевания им политического господства признана была Международным Товарище­ством Рабочих. «Первый долг рабочего класса заключается в завоева­нии себе политического могущества» — говорит первый Манифест этого Товарищества. Само собою понятно, что рабочее население Англии ближе и способнее к политическому могуществу, чем сибирское «про­стонародье», и по этому одному никто, кроме прудонистов, не сказал бы в шестидесятых годах, что «Сибирь выше Англии». Но и в то время, когда Н. Г. Чернышевский писал свою статью, т. е. в конце пятидесятых годов, можно было заметить, что в среде «невежественного и безгра­мотного народа» «почти всех» западноевропейских стран был целый слой, — т. е. опять-таки тот же пролетариат, — который не пользовался «правом свободной речи и правом парламентских прений» вовсе не по равнодушию своему к ним, а лишь благодаря реакции, воцарившейся после 1848 г. во всей Европе и озаботившейся прежде всего устранением народа от обладания этими «отвлеченными правами». Разбитый, так сказать, по всей линии, оглушенный ударами реакции, разочаровавшийся в своих радикальных и «демократических» союзниках из среды бур­жуазных партий, он действительно впал как бы во временную летаргию и мало интересовался общественными вопросами. Но поскольку он инте­ресовался ими, он не переставал видеть в приобретении политических прав и в рациональном пользовании ими могучего средства своего осво­бождения. Даже многие из тех социалистических сект, которые прежде были совершенно равнодушны к политике, стали обнаруживать большой интерес к ней именно в начале пятидесятых годов. Так, например, во Франции фурьеристы сошлись с Риттинггаузеном и весьма энергично проповедовали принцип прямого народного законодательства. Что ка­сается Германии, то ни «демократ» Иоганн Якоби со своими привер­женцами, ни коммунисты школы Маркса и Энгельса не сказали бы, что для них «почти все равно, каким бы путем пи изменить законы» в смысле уменьшения силы и богатства высших сословий и обеспечения благосостояния низших классов. У них была вполне определенная поли­тическая программа, «непримиримо враждебная» далеко не «одной ари­стократии..

Западноевропейское крестьянство действительно оставалось часто равнодушным ко всяким «отвлеченным правам» и готово было, пожалуй, по временам предпочесть сибирские порядки английским. Но в том-то и дело, что истинные, не буржуазные демократы, т. е. демократы-социалисты, обращаются не к крестьянству, а к пролетариату. Западно­европейский крестьянин, как собственник, относится ими к «средним слоям» населения, слоям, которые «имеют революционное значение лишь постольку, поскольку им предстоит переход в ряды пролетариата, по­скольку они защищают не современные, а будущие свои интересы, поскольку они покидают свою точку зрения и становятся на точку зре­ния пролетариата»^[14]. Это различие очень существенно. Западноевро­пейские «демократы» только тогда и вышли из бесплодной области по­литической метафизики, когда научились анализировать понятие о «народе», и стали отличать революционные его слои от консервативных.

Для полноты исследования вопроса об общинном землевладении Н. Г. Чернышевскому нужно было бы взглянуть на дело именно с этой последней, социально-политической, точки зрения. Ему нужно было по­казать, что общинное землевладение не только способно предохранить нас от «язвы пролетариатства», не только представляет много выгод­ных условий для развития сельскохозяйственной техники (т. е. для машинной обработки больших пространств земли), но и способно создать в России такое же подвижное, такое же восприимчивое и впечатлитель­ное, такое же энергичное и революционное население, как западно­европейские пролетарии. Но этому-то и мешал его взгляд на «народ» «почти всех стран» Западной Европы, как на «невежественную» и в большинстве случаев «безграмотную» массу, равнодушную к «отвлечен­ным» политическим правам. Недостаточно оттененная в его представле­нии, политическая роль западноевропейского пролетариата не могла напрашиваться на сравнение с политическим будущим русских крестьян-общинников. Пассивность и политический индифферентизм русского крестьянства не могли смущать того, кто не ожидал большой полити­ческой самодеятельности от рабочего класса Запада. В этом обстоятель­стве лежит одна из причин того, что Н. Г. Чернышевский ограничил свое исследование об общинном землевладении соображениями, относя­щимися к области права, распределения продуктов, агрономии, но не задался вопросом о политическом влиянии общины на государство и го­сударства на общину.

Этот вопрос так и остался невыясненным. А вследствие этого остался невыясненным и вопрос о способах перехода от общинного землевладения к общинной обработке и — главное — к окончательному торжеству социализма. Каким образом  современная сельская община перейдет в коммунистическую общину или растворится в коммунисти­ческом государстве? Как может содействовать этому революционная интеллигенция? «Что делать» этой интеллигенции? Отстаивать общин­ное землевладение и вести коммунистическую пропаганду, заводить про­изводительные ассоциации, вроде швейных мастерских   Веры Павловны надеясь, что со временем как эти мастерские, так и сельские общины поймут выгоды социалистического строя и возьмутся за его осуществле­ние? Допустим, что так; но путь этот долог, можно ли поручиться, что он на всем своем протяжении будет прям и гладок, что на нем не встре­тится непредвиденных препятствий и неожиданных поворотов? А что если правительство будет преследовать социалистическую пропаганду, за­прещать ассоциации, отдавать под полицейский надзор и ссылать их членов? Бороться с правительством, завоевать свободу речи, сходок и ассоциаций? Но тогда нужно будет признать, что Сибирь не выше Ан­глии, что «отвлеченные права», о которых «хлопочут либералы», соста­вляют необходимое условие народного развития, нужно, словом, начать политическую борьбу. Но можно ли рассчитывать на ее благоприятный исход, можно ли завоевать сколько-нибудь прочную политическую сво­боду? Ведь «как ни рассуждать, а сильны только те стремления, прочны только те учреждения, которые поддерживаются массою народа», а эта масса, если не в других странах, то в России не придает никакого зна­чения «праву свободной речи» и ровно ничего не понимает в вопросе о «праве парламентских прений». Если либерализм именно «поэтому обречен на бессилие», то откуда возьмутся силы у социалистов, которые станут бороться за «права, составляющие предмет желаний и хлопот либерализма»? Как выйти из этого затруднения? Занести в свою про­грамму вместе с «отвлеченными правами» политической свободы кон­кретные требования экономических реформ? Но нужно ознакомить на­род с этой программой, т. е. нужно опять вести пропаганду, а, ведя про­паганду, мы опять встречаемся с правительственными преследованиями, а правительственные преследования опять толкают нас на путь полити­ческой борьбы, безнадежной вследствие равнодушия народа и т. д., и т. д. С другой стороны, очень вероятно, что «уральцы, если доживут в нынешнем своем устройстве до того времени, когда будут введены очень сильные машины для хлебопашества, будут очень рады, что сохранилось у них устройство, допускающее употребление таких машин, требующих хозяйства в огромных размерах, на сотнях десятин». Очень вероятно также, что «будут рады» и те крестьянские общества, которые «доживут в нынешнем своем устройстве» до введения земледельческих машин. Ну, а чему могут быть рады те земледельцы, которые не доживут до этого времени «в нынешнем своем устройстве»? Чему будут рады сельские пролетарии, попавшие в батраки к общинникам? Эти последние сумеют довести эксплуатацию рабочей силы до той же степени интенсивности, на какой она будет стоять в частных хозяйствах. Русский «народ» раз­делится, таким образом, на два класса: эксплуататоров — общин и экс­плуати-руемых — личностей. Какая судьба ожидает эту новую касту па­риев? Западноевропейский пролетарий, ряды которого постоянно воз­растают, благодаря концентрации капиталов, может льстить себя тою надеждою, что раб — сегодня, он станет независимым и счастливым ра­ботником — завтра; может ли утешать себя такою перспективой русский пролетарий, возрастание численности которого будет замедлено суще­ствованием общинного землевладения? Не ожидает ли его рабство без надежды, суровая борьба

без торжества, без примиренья?

Чью сторону должна будет принять в этой борьбе наша социалистиче­ская интеллигенция? Если она будет отстаивать пролетариат, то не при­дется ли ей сжечь все, чему она поклонялась, и отталкивать общину, как оплот мелкобуржуазной эксплуатации?

Если такие вопросы не возникали в уме Н. Г. Чернышевского, ко­торый писал об общинном землевладении до уничтожения крепостного права и мог надеяться, что развитие сельского пролетариата будет сде­лано невозможным — путем тех или других законодательных постано­влений, то неизбежно все или почти все они должны были явиться перед нашими революционерами семидесятых годов, которые знали характер пресловутой реформы 19 февраля. Как ни трудно придумать такие за­коны, которые ограждали бы общину от разложения, не налагая вместе с тем самого нестерпимого гнета на весь ход нашей промышленной жизни, как ни трудно сочетать коллективизм крестьянского землевла­дения с денежным хозяйством и с товарным производством всех продук­тов, не исключая и земледельческих продуктов самих общин, но обо всем этом еще можно было говорить и спорить до 1861 года. Крестьянская же реформа должна была придать такого рода спорам и разгово­рам  вполне определенную подкладку. В своих экскурсиях в область более или менее сомнительного будущего наши революционеры должны были исходить из бесспорных фактов настоящего. А это настоящее имело уже очень мало общего со старой, знакомой Гакстгаузену и Чер­нышевскому картиной дореформенной крестьянской жизни. «Положение 19 февраля» выбило общину из устойчивого равновесия натурального хо­зяйства и предало ее во власть всех законов товарного производства и капиталистического накопления. Выкуп крестьянских земель должен был, как мы это увидим ниже, совершаться на основаниях, враждебных принципу общинного землевладения. Кроме того, сохранивши общину в интересах фиска, наше законодательство предоставило, однако, двум третям домохозяев право окончательного раздела общинных земель на подворные участки. Переделы были также затруднены и, в довершение всего, на «свободных земледельцев» был наложен совершенно несооб­разный с их платежными силами гнет податей и повинностей. Все про­тесты крестьян против «нового крепостного права» были подавлены си­лою розг и штыков, и «новую» Россию охватила горячка денежных спе­куляций. Железные дороги, банки, акционерные компании росли, как грибы. Приведенное выше предсказание Н. Г. Чернышевского относи­тельно предстоящих России «значительных экономических преобразо­ваний» — исполнилось раньше, чем великий учитель молодежи дошел до места своей ссылки. Александр II был царем буржуазии так же точно, как Николай был солдатским и дворянским царем.

С этими неопровержимыми фактами необходимо было считаться нашей революционной молодежи, отправлявшейся в начале семидесятых годов «в народ», с целью социально-революционной пропаганды и аги­тации. Теперь имелось в виду уже не освобождение помещичьих кре­стьян от крепостной зависимости, а освобождение всего трудящегося населения России от ига эксплуатации всякого рода; теперь речь шла уже не о крестьянской «реформе», а об «установлении крестьянского братства, где не будет ни моего, ни твоего, ни барыша, ни угнетения, а будет работа на общую пользу и братская помощь между всеми»^[15]. Чтобы основать такое «крестьянское братство», нужно было обращаться уже не к правительству, не к Редакционной Комиссии и даже не к «об­ществу», а к самому крестьянству. Предпринимая такое освобождение трудящихся, которое должно быть делом «самих трудящихся», необхо­димо было с бoльшею точностью исследовать, определить и указать ре­волюционные факторы народной жизни, а для этого нужно было перенести на арифметический язык абстрактные, алгебраические формулы, выработанные передовой литературой предшествующих десятилетий, подвести итог всем тем положительным и отрицательным влияниям рус­ской жизни, от совокупности которых зависел ход и исход начинаемого дела. А так как наша молодежь еще из статей Чернышевского знала, что «масса народа до сих пор понимает землю, как общинное достоя­ние, и количество земли, находящейся в общинном владении... так ве­лико, что масса участников, совершенно выделившихся из него в полно­властную собственность отдельных лиц, по сравнению с ним незначи­тельна», то именно с общинного землевладения и должно было начаться изучение революционных факторов русской жизни.

Как отразились на общине противоречивые постановления «Поло­жения 19 февраля»? Обладает ли она достаточною устойчивостью для борьбы с неблагоприятными для нее условиями денежного хозяйства? Не ступило ли уже развитие нашей крестьянской жизни на тот путь «есте­ственного закона своего движения», с которого уже не в состоянии бу­дут совратить ее ни строгость законов, ни пропаганда интеллигенции? А если нет, если наш крестьянин-общинник до сих пор может без боль­шого труда усвоить социалистические идеалы, то ведь это пассивное дело усвоения должно сопровождаться энергичным актом осуществле­ния, требующим борьбы с многочисленными препятствиями; способ­ствуют ли условия жизни нашего крестьянства выработке в нем актив­ной энергии, без которой остались бы бесполезными все его «социали­стические» предрасположения?

Различные фракции нашего движения различным образом решали эти вопросы. Большая часть революционеров готова была согласиться с Герценом в том, что русский народ «равнодушен, неспособен» к поли­тике. Но склонность к идеализации народа была так велика, взаимная связь различных сторон общественной жизни была так плохо выяснена в умах наших социалистов, что в этой неспособности «ко всем полити­ческим вопросам» видели как бы гарантию против буржуазных «полу­решений», как бы доказательство большой способности народа к пра­вильному решению вопросов экономических. Интерес и способность к политике считались необходимыми лишь для политических революций, которые во всей нашей социалистической литературе того времени про­тивополагались «социальным» революциям, как злое начало — доброму, как буржуазный обман — полному эквиваленту за пролитую народом кровь, за понесенные им потери. «Социальной» революции соответство­вал, по нашим тогдашним понятиям, интерес к социальным же вопросам, который и усматривался в жалобах крестьянства на малоземелье и податные тягости. От сознания народом своих ближайших нужд до понимания «задач рабочего социализма», от горьких сетований на эти нужды до социалистической революции — путь, казалось, был не долог и лежал опять-таки через общину, казавшуюся нам прочной скалой, о которую разбились все волны экономического движения.

Но как одна точка не определяет положение линии на плоскости, так и поземельная община, на идеализации которой сходились все наши социалисты, не обусловливала собою сходства их программ. Все чувство­вали, что и в самой общине, и в миросозерцании и привычках общин­ников есть много — частью недоделанного и недоконченного, а частью и прямо противоречащего социалистическим идеалам. Способ устранения этих недостатков и служил яблоком раздора для наших фракций.

Впрочем и в этом отношении была черта, которую можно признать общею всем нашим революционным направлениям.

Этой общей им всем чертой была вера в возможность могуществен­ного, решающего влияния нашей революционной интеллигенции на на­род. Интеллигенция играла в наших революционных расчетах роль бла­годетельного провидения русского народа, провидения, от воли которого зависит повернуть историческое колесо в ту или иную сторону. Как бы кто из революционеров ни объяснял современное порабощение русского народа — недостатком ли в нем понимания, отсутствием ли сплоченности и революционной энергии, или, наконец, полною неспособностью его к политической инициативе — каждый думал, однако, что вмешательство интеллигенции устранит указываемую им причину народного порабоще­ния. Пропагандисты были уверены, что они без большого труда научат крестьянство истинам научного социализма. Бунтари требовали немедленного создания «боевых» организаций в народе, не воображая, что оно может встретить какие-либо существенные препятствия. Наконец, сторонники «Набата» полагали, что нашим революционерам стоит только «захватить власть», — и народ немедленно усвоит социалистиче­ские формы общежития. Эта самоуверенность интеллигенции уживалась рядом с самой беззаветной идеализацией народа и с убеждением — по крайней мере большинства наших революционеров — в том, что «освобо­ждение трудящихся должно быть делом самих трудящихся». Предпола­галось, что формула эта получит совершенно правильное применение, раз только наша интеллигенция примет народ за объект своего револю­ционного воздействия. О том, что это основное положение устава Международного Товарищества Рабочих имеет другой, так сказать, философско-исторический смысл, что освобождение данного класса может быть его собственным делом лишь в том случае, когда в нем самом является самостоятельное движение во имя своей эмансипации, — обо всем этом наша интеллигенция частью не задумывалась вовсе, а частью имела до­вольно странное представление. Так, например, в доказательство того, что народ наш сам, без помощи интеллигенции, начал уже понимать условия своего истинного освобождения — приводилось недовольство его реформой 1861 года. В доказательство же его способности к самостоя­тельному революционному движению — ссылались обыкновенно на наши «крестьянские войны», на бунты Разина и Пугачева.

Тяжелый опыт скоро показал нашим революционерам, что от жа­лоб на малоземелье бесконечно далеко до выработки определенного классового сознания и что от бунтов, происходивших 100 и 200 лет тому назад, нельзя умозаключать к готовности народа восстать в на­стоящее время. История нашего революционного движения семидесятых годов была историей разочарований в «программах», казавшихся са­мыми практичными и безошибочными.

Но нас интересует в настоящее время история революционных идей, а не история революционных попыток. Для нашей цели необходимо под­вести итог всем тем социально-политическим воззрениям, которые до­стались нам в наследство от предшествующих десятилетий.

Посмотрим же, что завещала нам, в этом случае, каждая из глав­ных фракций семидесятых годов.

Поучительнее всего будут для нас теории М. А. Бакунина и П. Н. Ткачева. Программа так называемых пропагандистов, сводившая к распространению социалистических идей всю дальнейшую историю Рос­сии, вплоть до революции, страдала слишком заметным идеализмом. Они рекомендовали русским социалистам пропаганду так же точно, как ре­комендовали бы они ее при случае социалистам польским, сербским, турецким, персидским, словом, социалистам любой страны, лишенной возможности организовать рабочих в открытую политическую партию. Вышеприведенное герценовское сравнение судьбы «Евклидовых положе­ний» с вероятной историей социалистических идей могло бы служить типическим примером их аргументации в пользу своей программы. Они понимали это сравнение, само по себе довольно рискованное, в том аб­страктном и одностороннем смысле, что для усвоения раз выработан­ных социально-политических понятий достаточно субъективной логики людей, не поддерживаемой объективной логикой общественных отношений. Они сделали мало ошибок в анализе общественных отношений Рос­сии по той простой причине, что совсем почти не брались за такой анализ.

5. М. А. Бакунин

Не так рассуждал Бакунин. Он понимал, что воздействие револю­ционной интеллигенции на народ возможно лишь при наличности извест­ных исторических условий, лишь при существовании в самом народе более или менее сознательного стремления к социалистическому перево­роту. Поэтому он исходил из сравнения «народных идеалов» с идеалами нашей интеллигенции, конечно, анархического направления.

По его мнению, в русском народе существуют в самых широких размерах те два элемента, на которые мы можем указать, как на необ­ходимые условия социальной революции. «Он может похвастаться чрез­мерной нищетою, а также рабством примерным (sic). Страданиям его нет числа, и переносит он их не терпеливо, а с глубоким и страстным отчаянием, выразившимся уже два раза исторически, двумя страшными взрывами: бунтом Стеньки Разина и пугачевским бунтом, и не пере­стающим поныне проявляться в беспрерывном ряде частных крестьян­ских бунтов»^[16]. Совершить победоносную революцию ему мешает не «недостаток в общем идеале, который был бы способен осмыслить на­родную революцию, дать ей определенную цель». Если бы такого идеала не было, «если бы он не выработался в сознании народном, по крайней мере в своих главных чертах, то надо было бы отказаться от всякой надежды на русскую революцию, потому что такой идеал выдвигается из самой глубины народной жизни, есть непременным образом резуль­тат народных исторических испытаний, его стремлений, страданий, про­тестов, борьбы и вместе с тем есть как бы образное и общепонятное, всегда простое, выражение его настоящих требований и надежд... если народ не выработает сам из себя этого идеала, то никто не будет в состоянии ему его дать». Но «нет сомнения», что такой идеал суще­ствует в представлении русского крестьянства, «и нет даже необходи­мости слишком далеко углубляться в историческое сознание нашего на­рода, чтобы определить его главные черты».

Автор «Государственности и анархии» насчитывает шесть «глав­ных черт» русского народного идеала: три хороших и три дурных. При­смотримся к этой классификации повнимательнее, так как миросозерцание М. А. Бакунина наложило свой отпечаток на взгляды многих из тех наших социалистов, которые никогда не были его последователями или даже выступали в качестве его противников.

«Первая и главная черта — это всенародное убеждение, что земля, вся земля принадлежит народу, орошающему ее своим потом и опло­дотворяющему ее своим трудом. Вторая столь же крупная черта, что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, разделяющему ее временно между лицами; третья черта одинаковой важности с двумя предыдущими, это — квазиабсолютная автономия, об­щинное самоуправление, и вследствие того решительно враждебное от­ношение общины к государству».

«Вот три главные черты, которые лежат в основании русского на­родного идеала. По существу своему, они вполне соответствуют идеалу, вырабатывающемуся за последнее время в сознании пролетариата ла­тинских стран, несравненно ближе ныне стоящих к социальной револю­ции, чем страны германские. Однако русский народный идеал омрачен тремя другими чертами, которые искажают его характер и чрезвычайно (Nota bene) затрудняют и замедляют осуществление его... Эти три за­темняющие черты; 1) патриархальность; 2) поглощение лица миром; 3) вера в царя... Можно было бы прибавить, в виде четвертой черты, христианскую веру, официально-православную или сектаторскую, но... у нас в России этот вопрос далеко не представляет той важности, ка­кую он представляет в Западной Европе»^[17].

Против этих-то отрицательных черт народного идеала и должны бороться «всеми силами» русские революционеры, и такая борьба «тем возможнее, что она уже существует в самом народе».

Уверенность в том, что сам народ начал уже борьбу против отри­цательных «черт» своего идеала, представляла собою очень характер­ную «черту» всей программы русских бакунистов. Она являлась соло­минкой, за которую хватались они, чтобы спастись от логических вы­водов из их собственных посылок и от результатов сделанного М. А. Бакуниным анализа народного идеала. «Ни лицу, ни обществу, ни на­роду нельзя дать того, чего в нем уже не существует не только в за­родыше, но даже в некоторой степени развития» — читаем мы в «при­мечании А», столько раз уже цитированном нами. Оставаясь после­довательным, русский бакунист должен был бы «отказаться от всякой надежды на русскую революцию», если бы народ сам не заметил «затемняющих черт» своего идеала и если бы его недовольство этими чертами не достигло уже «некоторой степени развития». Понятно поэтому, что в эту сторону должна была направиться вся диалекти­ческая сила родоначальника русского «бунтарства».

Нужно заметить, кроме того, что в этом пункте М. А. Бакунин был очень недалек от вполне правильной постановки вопроса о шансах социально-революционного движения в России и от серьезного, крити­ческого отношения к характеру и «идеалам» нашего народа. Такого критического отношения именно и недоставало русским общественным деятелям. Еще А. И. Герцен поражался отсутствием сколько-нибудь определенной и общепринятой характеристики русского народа. «Иные говорят только о всемогуществе царя, о правительственном произволе, о рабском духе подданных; другие утверждают, напротив, что петербург­ский империализм не народен, что народ, раздавленный двойным дес­потизмом правительства и помещиков, несет ярмо, но не мирится с ним, что он не уничтожен, а только несчастен и в то же время гово­рят, что этот самый народ придает единство и силу колоссальному цар­ству, которое давит его. Иные прибавляют, что русский народ — пре­зренный сброд пьяниц и плутов; другие же уверяют, что Россия насе­лена способною и богато одаренною породою людей»^[18].

С тех пор, как были впервые написаны цитированные мною строки, прошло уже тридцать лет, а между тем и до сих пор и не только ино­странцы, которых имел в виду Герцен, но и русские общественные деятели придерживаются диаметрально противоположных взглядов на характер и «идеалы» русского народа. Нет ничего удивительного, ко­нечно, в том, что всякая партия склонна преувеличивать сочувствие народа к ее собственным стремлениям. Но ни во Франции, ни в Гер­мании, ни в какой-либо другой западной стране нельзя встретить того противоречия во взглядах на крестьянство, какое нас поражает в Рос­сии. Это противоречие ведет подчас к весьма забавным недоразумениям. Различие в социально-политическом миросозерцании людей самых про­тивоположных направлений определяется часто одним только разли­чием в понимании «народных идеалов». Так, например, г. Катков и г. Аксаков согласились бы с г. Тихомировым в том, что «политическая программа... должна брать народ, каков он есть, и только в этом случае будет способна производить воздействие на его жизнь». Затем, редак­тор «Руси» мог бы принять, что «на 100 миллионов жителей» у нас «приходится 800.000 рабочих, объединенных капиталом», как уверяет г. Тихомиров в своей статье «Чего нам ждать от революции?»; редактор же «Московских Ведомостей» счел бы, может быть, эту оценку слиш­ком низкой и указал бы на многие неточности в статистических вы­кладках г. Тихомирова. Тем не менее и тот, и другой подписались бы обеими руками под тем мнением, что Россия — страна земледельческая, что к ней не приложимы результаты «анализа общественных отношений, сделанного... в капиталистических странах Европы», что толковать о политическом и экономическом значении русской буржуазии смешно и нелепо, что русские социал-демократы осуждены на «положение по­истине трагическое», и что, наконец, говоря о том, «каков есть» народ, нужно иметь в виду именно наше крестьянство. Несмотря, однако, на то, что миросозерцание литературных представителей наших крайних (в различные стороны) партий «охватывает взгляды, в некоторой мере» тождественные между собою, выводы, делаемые ими из своих посылок, оказываются диаметрально противоположными. Пишет о народе г. Ти­хомиров, — и мы с удовольствием узнаем, что, «разочаровываясь в само­державии царей», народ наш может перейти «только к самодержавию народа», что «в революционный момент наш народ в политическом отношении не может оказаться раздробленным, когда речь зайдет об основном принципе государственной власти. Точно так же он окажется совершенно единодушным в экономическом отношении по вопросу о земле, т. е. по вопросу основному для современного русского производ­ства» (sic). Веселое настроение духа окончательно овладевает нами, когда мы читаем, что «ни по нравственной силе, ни по ясности обще­ственного самосознания, ни по вытекающей отсюда исторической устой­чивости — мы ни один из наших общественных слоев не можем поста­вить рядом с крестьянско-рабочим классом», что «впечатление интел­лигенции не обманывает ее, и в момент окончательной развязки совре­менной путаницы политических отношений народ, конечно, выступит более сплоченным, чем хотя бы прославленная (кем?) буржуазия».

Мы видим, что народ «хочет хорошо», как уверял когда-то фран­цузов один русский писатель, и, преисполненные радостью, готовимся уже грянуть — «гром победы раздавайся, веселися, храбрый росс!», как вдруг нам попадается на глаза «Русь» — и мы опускаемся с неба на землю. Оказывается, что народ «хочет» совсем скверно. Он боготворит царя, отстаивает телесные наказания, не помышляет ни о каких рево­люциях и готов немедленно разносить в прах гг. народолюбцев, как только относительно их получится «строгая телеграмма». В ссылках на современную действительность, и даже на историю, здесь, как и в статьях г. Тихомирова, нет недостатка. Что за странность! Обращаемся к известным своим беспристрастием исследователям народной жизни, вроде г. Успенского, и наше разочарование только усиливается. Мы узнаем, что народ наш находится под «властью земли», которая заста­вляет его довольно логически умозаключать к абсолютизму, не делая даже намека на переход к «самодержавию народа». Тот же г. Успен­ский убеждает нас, что не только у таких крайних полюсов, как гг. Аксаков и Тихомиров, но и у людей одинаковых, приблизительно, воззрений существуют диаметрально противоположные взгляды на народ.

Чем же обусловливается все это вавилонское столпотворение, вся эта путаница понятий?

Бакунинская классификация различных сторон «народного идеала» дает нам довольно вероятное объяснение. Все дело в том, что г. Тихо миров кладет в основу своих социально-политических рассуждений не­которые положительные «черты» этого идеала (те самые, которые «по существу своему вполне соответствуют идеалу, вырабатывающемуся в сознании пролетариата латинских стран»): «всенародное убеждение, что земля, вся земля, принадлежит народу, и что право на пользование ею принадлежит не лицу, а целой общине, миру, разделяющему ее вре­менно между лицами». И хотя автора статьи «Чего нам ждать от ре­волюции?» не особенно обрадовала бы третья черта, «одинаковой важ­ности с двумя предыдущими», т. е. «решительно враждебное отношение к государству», но эта вражда в самой бакунинской классификации является лишь следствием «квазиабсолютной автономии общинного самоуправления», на которое опираются многие надежды г. Тихоми­рова^[19]. О «затемняющих» чертах народного идеала (патриархальность, поглощение лица миром, «суеверие народа, естественным образом со­пряженное в нем с невежеством», нищетою и т. д.) наш автор или ничего не знает, или ничего не хочет сообщить своим читателям. Г. Аксаков поступает наоборот. Он строит свою аргументацию именно на этих последних «чертах», забывая или умалчивая о противополож­ных. Статьи г. Успенского также перестают приводить нас в изумление. Он сопоставил Ормузда с Ариманом, дурные стороны идеала с хоро­шими, и пришел в тупой переулок «власти земли», из которого нет, по-видимому, выхода ни крестьянину, ни всей России, которая стоит на крестьянине, как земля «на трех китах»; изображенные же им на­родолюбцы опять-таки видели — кто светлые, а кто «несчастные» черты народного характера и идеала, а потому и не могли придти ни к какому соглашению. Все это совершенно понятно, и нельзя не поблагодарить покойного Бакунина за тот ключ, который он дал нам для понимания односторонности как его собственных последователей, так и бoльшей части наших народников вообще.

Но Бакунин не даром изучал когда-то немецкую философию. Он понимал, что предложенная им классификация «черт народного идеала» — берем ли мы одни хорошие, или одни «несчастные», или, на­конец, и счастливые и «несчастные черты» — объясняет только китай­скую сторону вопроса. Он понимал, что народ нужно «брать» не «каков он есть», а каким он стремится стать и становится под влиянием дан­ного исторического движения. В этом случае Бакунин был гораздо ближе к Гегелю, чем к г. Тихомирову. Он не удовольствовался тем убеждением, что именно «таков есть» народный идеал, но озаботился изучением «черт» этого идеала в их развитии, в их взаимном соотно­шении. Именно в этом пункте он был, как я сказал выше, очень недалек от правильной постановки вопроса. Если бы он надлежащим образом применил диалектический метод к объяснению народной жизни и народ­ного миросозерцания, если бы он лучше усвоил ту «доказанную Марксом несомненную истину, подтверждаемую всей прошлой и на­стоящей историей человеческого общества, народов и государств, что экономический факт всегда предшествовал и предшествует... полити­ческому праву», а следовательно, и социально-политическим идеалам «народов», если бы он своевременно вспомнил, что «в доказательстве этой истины состоит именно одна из главных научных заслуг г. Маркса»^[20], то мне не пришлось бы, вероятно, спорить с г. Тихоми­ровым, так как от «бакунизма» не осталось бы и следа.

Но Бакунину изменила диалектика или, вернее, он изменил ей.

Вместо того, чтобы исходить из «экономических фактов» в своем анализе социально-политического идеала русского народа, вместо того чтобы ожидать переработки этого старого «идеала» от влияния новых тенденций в экономической жизни народа, автор «Государственности и анархии» устанавливает совершенно произвольную иерархию «недо­статков» народного идеала, стараясь найти такую комбинацию «несчаст­ных» его «черт», при которой одна из них нейтрализируется или даже совершенно уничтожается другою. Это превращает всю его аргумен­тацию в совершенно произвольную игру совершенно произвольными определениями. Автор, бывший, казалось, так недалеко от истины, вдруг удалился от нее на бесконечное расстояние по той простой при­чине, что он лишь чувствовал необходимость диалектической оценки народного миросозерцания, но не сумел или не захотел сделать ее. Вместо ожидаемой диалектики явилась на сцену софистика. «Баку­низм» был спасен, но выяснение задач русской революционной интел­лигенции не подвинулось ни на один шаг вперед.

Иерархия различных недостатков народного идеала установляется таким образом. «Поглощение лица миром и богопочитание царя собственно вытекают, как естественные результаты... из патриархаль­ности». Сама община оказывается «ничем иным, как естественным расширением семьи, рода»^[21], а царь — «всеобщим патриархом и родо­начальником, отцом всей России». Именно «поэтому власть его без­гранична». Отсюда понятно, что патриархальность оказывается «глав­ным, историческим злом», против которого мы обязаны «бороться всеми силами». Но как бороться «против исторического зла» анархисту, не имеющему «намерения и ни малейшей охоты навязывать нашему или чужому народу какой бы то ни было идеал общественного устройства, вычитанного из книжек или выдуманного им самим»? Не иначе, как опираясь на историческое развитие народного идеала. Но способствует ли развитие русского народного идеала устранению из него затемняю­щей черты патриархальности? Несомненно, и именно вот каким обра­зом: «война против патриархальности ведется ныне чуть ли не в ка­ждой деревне и в каждом семействе, и община, мир до такой степени обратились теперь в орудие ненавистной народу государственной власти и чиновнического произвола, что бунт против последних становится вместе с тем и бунтом против общинного и мирского деспотизма^[22]. Не смущаясь тем, что борьба против общинного деспотизма не может не пошатнуть самого принципа общинного землевладения, автор считает вопрос окончательно решенным и уверяет, что «остается богопочита­ние царя», которое «чрезвычайно поприелось и ослабло в самом со­знании народном за последние десять или двенадцать лет», даже не потому, что пошатнулась «патриархальность», а «благодаря мудрой и народолюбивой политике Александра II благодушного». После многих испытаний русский народ «начал понимать, что у него нет врага пуще царя». Интеллигенции приходится только поддерживать и усиливать это антицарское направление в народной мысли. В заключение, той же интеллигенции рекомендуется бороться против еще одного «главного недостатка», не упомянутого при выше цитированном перечислении черт народного идеала. Недостаток этот, «парализирующий и делающий до сих пор невозможным всеобщее народное восстание в России, это — замкнутость общин, уединение и разъединение крестьянских миров»... Если принять во внимание, что «разъединение крестьянских миров» есть результат того обстоятельства, что «каждая община составляет в себе замкнутое целое, вследствие чего ни одна из общин не имеет, да и не чувствует^[23] надобности иметь с другими общинами никакой само­стоятельной органической связи», что «соединяются они между собою только посредством батюшки-царя, только с его верховной, отеческой власти», то приходится сознаться, что на интеллигенцию возлагается нелегкая задача. «Связать лучших крестьян всех деревень, волостей и по возможности областей... между собою, и там, где это возможно, провести такую же живую связь между фабричными работниками и крестьянством»... сделать так, «чтобы лучшие или передовые крестьяне каждой деревни, каждой волости и каждой области знали таких же крестьян всех других деревень, волостей, областей»... «убедить их в том, что в народе живет несокрушимая сила, которая могуча только, когда она собрана и действует одновременно... и что до сих пор она не была собрана»; связать и организовать «села, волости, области по одному общему плану и с единою целью всенародного освобождения», — словом, прибавить несколько новых, очень хороших «черт» к народ­ному характеру и идеалу и устранить из них несколько коренных не­достатков, это — работа, достойная титанов! И за это-то гигантское предприятие приходится браться в том убеждении, что «нужно быть олухом царя небесного или неизлечимым доктринером для того, чтобы вообразить себе,  что  можно что-нибудь дать народу, подарить ему какое бы то ни было материальное благо или новое умственное или нравственное содержание, новую истину и произвольно дать его жизни новое направление или, как утверждал... покойный Чаадаев, писать на нем, как на белом листе, что угодно»^[24]... Можно ли вообразить более вопиющее противоречие между теоретическими положениями «про­граммы» и намеченными ею практическими задачами?

Людям, не желавшим окончательно разрывать с логикой, остава­лось или отказаться от практической части этой программы, удер­живая основные ее положения, или преследовать указанные ею практи­ческие задачи, стараясь подыскать для них новое теоретическое обо­снование. Так оно и вышло впоследствии.

6. П. Н. Ткачев

Но рядом с бакунизмом, носившим в своих собственных недрах элементы своего разложения, существовало другое течение в русской революционной партии. Крайне враждебное анархической философии М. А. Бакунина, оно сходилось с ним, — как я говорил уже в брошюре «Социализм и политическая борьба», — в оценке современной русской действительности. В то же время от многих промахов автора «Государ­ственности и анархии» направление это было застраховано. Так ска­зать, меньшею претенциозностью, низшим логическим типом своей аргументации.

М. А. Бакунин пытался найти оправдание для рекомендуемого им способа действий в самом ходе развития народного миросозерцания, но, употребивши в дело неподходящий критерий, он вынужден был подставить на место исторического развития русской общественной жизни логические скачки своей собственной мысли. П. Н. Ткачев, родо­начальник того направления, к которому мы переходим теперь, совсем не задумывался о диалектическом анализе наших общественных отно­шений. Он умозаключал к своей программе непосредственно от ста­тики этих отношений. Современный склад русской жизни казался ему как бы нарочно придуманным для социальной (что, по его термино­логии, значило — социалистической) революции. Толковать о прогрессе, развитии — значило для него изменять народному делу. «Теперь, или очень не скоро, быть может, никогда!» — таков был девиз его органа «Набат». Ту же мысль высказывает он в своей брошюре «Задачи революционной пропаганды в России», она же проходит через каждую строку его «Открытого письма к Энгельсу». Не пускаясь в трудный путь диалектики, он не делал свойственных Бакунину неверных логических шагов, над которыми он так едко смеялся в своей «Анархии мысли». Он был последовательнее Бакунина в том смысле, что тверже держался своих посылок и делал из них более логические выводы. Вся беда за­ключалась лишь в том, что не только эти посылки, но и та точка зре­ния, на которую он становился при их выработке, были ниже бакунин­ских, по той простой причине, что они были ни чем иным, как упро­щенным бакунизмом, бакунизмом, отказавшимся от всякой попытки создать свою философию русской истории и предавшим такого рода попытки революционной анафеме. Немногих выписок из сочииений Ткачева будет достаточно, чтобы подтвердить все сказанное.

Начнем с «Открытого письма к г. Фридриху Энгельсу».

Письмо это имеет целью «помочь невежеству» Энгельса, доказать ему, что «осуществление социальной революции не встречает в России никаких препятствий», и что «в каждую данную минуту возможно воз­будить русский народ к единодушному революционному протесту»^[25]. Способ доказательства этого тезиса так своеобразен, так характерен для истории развития «бедной русской мысли», так важен для понимания и правильной оценки программы «партии Народной Воли», до такой степени предвосхищает всю аргументацию г. Тихомирова, что заслуживает самого серьезного внимания читателей.

По мнению П. Н. Ткачева, было бы ребячеством мечтать о пере­саждении на русскую почву «Международной Ассоциации Рабочих». Этому препятствуют социально-политиче-ские условия России. «Да будет Вам известно, — говорит он Энгельсу, — что мы в России не рас­полагаем ни одним из тех средств революционной борьбы, которые на­ходятся к Вашим услугам на Западе вообще и в Германии в частности. У нас нет городского пролетариата, нет свободы прессы, нет предста­вительного собрания, нет ничего, что давало бы нам надежду соединить (при современном экономическом положении) в один хорошо органи­зованный, дисциплинированный рабочий союз... забитую, невежествен­ную массу трудящегося люда»... «У нас немыслима рабочая литература, но если бы создание ее и было возможно, то она оказалась бы беспо­лезной, так как большинство нашего народа не умеет читать». Личное влияние на народ также невозможно, благодаря полицейским постано­влениям, преследующим всякое сближение интеллигенции с черным народом. Но все эти неблагоприятные условия, — уверяет Энгельса автор письма, — «не должны приводить Вас к той мысли, что победа социаль­ной революции более проблематична, менее обеспечена в России, чем на Западе. Ни в каком случае!.. Если у нас нет некоторых из тех шансов, которые есть у Вас, то мы можем указать много таких, кото­рых не хватает у Вас».

В чем же заключаются эти шансы? Почему мы можем ждать рево­люции и чего должны ожидать от нее?

«У нас нет городского пролетариата, это, конечно, верно; но зато у нас совсем нет буржуазии. Между страдающим народом и угнетаю­щим его деспотизмом государства у нас нет никакого среднего сосло­вия; наши рабочие должны будут бороться лишь с политической силой — сила капитала находится у нас еще в зародыше»...

«Наш народ невежествен — это также факт. Но зато он в огромном большинстве случаев проникнут принципами общинного владения; он, если можно так выразиться, коммунист по инстинкту, по традиции»...

«Отсюда ясно, что, несмотря на свое невежество, народ наш стоит гораздо ближе к социализму, чем народы Запада, хотя они и образо­ваннее его».

«Народ наш привык к рабству и повиновению — этого также нельзя оспаривать. Но Вы не должны заключать отсюда, что он доволен своим положением. Он протестует, непрерывно протестует против него. В ка­кой бы форме «и проявлялись эти протесты, в форме ли религиозных сект, называемых расколом, в отказе ли от уплаты податей или в форме восстаний и открытого сопротивления власти — во всяком случае он протестует, и по временам очень энергично»...

«Правда, эти протесты узки и разрозненны. Но, несмотря на это, они в достаточной мере доказывают, что народу невыносимо его поло­жение, что он пользуется каждым случаем, чтобы дать волю накопив­шемуся в его груди чувству озлобления и ненависти. И поэтому русский народ можно назвать инстинктивным революционером, несмотря на его кажущееся отупение, несмотря на отсутствие у него ясного созна­ния своих прав»...

«Наша интеллигентная революционная партия немногочисленна, — это также верно. Но зато она не преследует никаких других идеалов, кроме социалистических, а враги ее почти еще бессильнее ее, и это их бессилие идет ей на пользу. Наши высшие сословия не представляют собою никакой силы, — ни экономической (они для этого слишком бедны), ни политической (они слишком тупы и слишком привыкли во всем полагаться на мудрость полиции). Наше духовенство не имеет ни­какого значения... Наше государство только издали представляется силой. В действительности его сила — кажущаяся, воображаемая. Оно не имеет корней в экономической жизни народа. Оно не воплощает в себе интересов какого-либо сословия. Оно равномерно давит все классы общества и пользуется равномерною ненавистью со стороны их всех. Они терпят государство, переносят его варварский деспотизм с полным равнодушием. Но это терпение, это равнодушие... является продуктом ошибки: общество создало себе иллюзию о силе русского государства и находится под волшебным ее влиянием». Но немного нужно, чтобы рассеять эту иллюзию. «Два-три военных поражения, одновременное восстание крестьян во многих губерниях, открытое восстание в рези­денции в мирное время — и ее влияние мгновенно рассеется, и правитель­ство увидит себя одиноким и всеми покинутым»

«Таким образом мы и в этом отношении имеем более шансов, чем Вы (т. е. Запад вообще и Германия в частности). У Вас государство отнюдь не мнимая сила. Оно опирается обеими ногами на капитал; оно воплощает в себе известные экономические интересы. Его поддерживает не только солдатчина и полиция (как у нас), его укрепляет весь строй буржуазных отношений... У нас... наоборот — наша общественная форма обязана своим существованием государству, государству, так сказать, висящему в воздухе, государству, которое не имеет ничего общего с существующим социальным порядком, корни которого кроются в прошедшем, но не в настоящем»^[26].

Такова социально-политическая философия П. Н. Ткачева.

Если бы как-нибудь по ошибке наборщика под вышеприведенными выписками была поставлена ссылка на статью «Чего нам ждать от революции?», то едва ли сам г. Тихомиров заметил бы эту погреш­ность: до такой степени копия, появившаяся в свет в апреле 1884 года, похожа на оригинал, вышедший десять лет тому назад. Но увы, что значит слава первого открытия?! Г. Тихомиров ни единым словом не упоминает о своем учителе! С своей стороны, автор «Открытого письма г. Ф. Энгельсу» не счел нужным сослаться на «Государственность и анархию», вышедшую еще в 1873 году и содержащую ту же самую характеристику русских общественных отношений и те же уверения в том, что русский крестьянин — «коммунист по инстинкту, по традиции». Фр. Энгельс был совершенно прав, говоря в своем ответе Ткачеву, что аргументация этого последнего построена на обычных «бакунистских фразах».

Но к чему же приводит бакунизм, потерявший веру в возможность устранить путем непосредственного влияния «несчастные черты» народного идеала и сосредоточивший свое внимание на том счастливом обстоятельстве, что наше государство «висит в воздухе» и «не имеет ничего общего с существующим социальным порядком», а «осуществле­ние социальной революции не представляет никаких трудностей»? Понятно — к чему. «Если капитал у нас еще в зародыше», и «рабочим при­ходится бороться лишь с политическою силою» царизма, если народ с своей стороны, «всегда готов» к восстанию, как пушкинский Онегин — к дуэли, то революционная борьба приобретает исключительно «поли­тический» характер. А так как, кроме того, у нас нет возможности «соединить в хорошо-организованный, дисциплинированный союз заби­тую, невежественную массу трудящегося люда»; нет возможности создать рабочую литературу и не было бы даже пользы в ее создании, то выходит, что эту политическую борьбу должны вести вовсе не ра­бочие. Об этом должна позаботиться та самая «немногочисленная интеллигентская революционная партия», сила которой заключается в ее социалистических идеалах и в бессилии ее врагов. Но этому силь­ному чужим бессилием меньшинству, как по современным русским условиям, так и по самой сущности ее отношений ко всем прочим общественным силам, — ее остается ничего другого, как создавать тайную организацию и подготовлять coup d'etat в ожидании благо­приятных для решительного удара обстоятельств «военных поражений» России, «одновременных бунтов в нескольких губерниях» или «вос­стания в резиденции». Другими словами, изверившийся в «прогресс» бакунизм самым прямым путем приводит нас к заговору с целью ниспровержения существующего правительства, захвата власти и орга­низации социалистического общества с помощью этой власти и «при­рожденных, традиционных» склонностей русского крестьянства к ком­мунизму. Все это мы и видели в произведениях П. Н. Ткачева гораздо раньше, чем узрели в статье г. Тихомирова.

Но для полного знакомства с программой Ткачева, или, как го­ворил он, той «фракции, к которой принадлежит все, что есть в нашей революционной интеллигентной молодежи смелого, умного и энергич­ного», — нужно обратиться к другим произведениям редактора «На­бата», так как «Открытое письмо» заключает в себе лишь уверения в том, что «современный период (русской) истории самый удобный для совершения социальной революции», да указание на такие «общие черты» программы, как «прямое воззвание к народу», создание крепкой революционной организации и строгой дисциплины. Из брошюры же «Задачи революционной пропаганды в России» мы почерпаем ту ори­гинальную мысль, что «насильственная революция тогда только и может иметь место, когда меньшинство не хочет ждать, чтобы большинство сознало свои потребности, но когда оно решается, так сказать, навя­зать ему это сознание». Наконец, в сборнике «критических очерков П. Н. Ткачева», изданных под одним общим заглавием «Анархия мысли», мы, в главе, направленной против программы журнала «Впе­ред» и брошюры «Русской социально-революционной молодежи», уже прямо встречаемся со следующей альтернативой. «Необходимо выбрать одно из двух: или интеллигенция должна захватить после революции власть в свои руки, или она должна противодействовать, задерживать революцию до той блаженной минуты, когда «народный взрыв» не будет более представлять опасностей, т. е. когда народ усвоит резуль­таты мировой мысли, приобретет недоступные ему знания». Уже из того обстоятельства, что знания признаются «недоступными народу» — ясно, куда склоняются симпатии П. Н. Ткачева.

Организация заговора с целью захвата власти становится главною практическою задачею пропаганды газеты, а потом журнала «Набат». Параллельно с этим идет пропаганда террора и возвеличение «так на­зываемого нечаевского заговора» на счет кружков пропагандистов. «Для нас, революционеров, не желающих долее сносить несчастий на­рода, не могущих долее терпеть своего позорного рабского состояния, для нас, не затуманенных метафизическими бреднями и глубоко убе­жденных, что русская революция, как и всякая другая революция, не может обойтись без вешания и расстрела жандармов, прокуроров, ми­нистров, купцов, попов, словам, не может обойтись без «насильствен­ного переворота», для нас, материалистов-революционеров, весь вопрос сводится к приобретению силы власти, которая теперь направлена против нас». Эти строки, напечатанные в 1878 году^[27], когда никто не думал еще о создании «партии Народной Воли», с достаточною ясностью показывают, где нужно искать источника тех практических идей, пропаганду которых приняла на себя эта партия. Мы думаем поэтому, что редакция «Набата» была по своему права, когда, кон­статируя в 1879 году «полнейшее фиаско»  хождения в народ — она с гордостью прибавляла: «Мы первые указали на неизбежность этого фиаско, мы первые... заклинали молодежь сойти с этого гибельного антиреволюционного пути и снова вернуться к традициям непосред­ственно-революционной деятельности и боевой, централистической революционной организации (т. е. традициям нечаевщины). И наш голос не был голосом вопиющего в пустыне»... «Боевая организация революционных сил, дезорганизации и терроризация правительствен­ной власти — таковы были с самого начала основные требования нашей программы. И в настоящее время эти требования стали, наконец, осу­ществляться на практике». Увлекшись террористической деятель­ностью, редакция заявляет даже, что «в настоящее время наша един­ственная задача — терроризировать и дезорганизовать правительствен­ную власть»^[28].

7. Результаты

Ниже мы увидим, какое значение имеют сделанные мною выписки в «опросе о «наших разногласиях». Теперь же взглянем на изложенные нами программы с чисто исторической точки зрения и спросим себя — насколько удовлетворительно был ими поставлен и решен вопрос о со­стоянии русской общины и о способности русского народа к сознатель­ной борьбе за свое экономическое освобождение?

 Мы видели, что как М. А. Бакунин, так и П. Н. Ткачев очень много говорили о коммунистических инстинктах русского крестьянства. Ссылки на эти инстинкты составляют исходную точку их социально-политических рассуждений, главное основание их веры в возможность социалистической революции в России. Но ни автор «Государственности и анархии», ни редактор «Набата» нимало не задумывались, по-видимому, над вопросом о том, потому ли существует община, что народ наш «проникнут принципами общинного землевладения», или потому он «проникнут» этими «принципами», т. е. имеет привычку к общине, что живет в условиях коллективного владения землей? Если бы они внимательнее отнеслись к этому вопросу, ответ на который не может быть сомнительным, то им пришлось бы перенести центр тяжести своей аргументации из области рассуждений о народных «инстинктах» и идеалах в сферу исследований о народном хозяйстве. Тогда им при­шлось бы обратить внимание на историю землевладения и вообще права собственности у первобытных народов, на возникновение и постепен­ный  рост индивидуализма в общинах охотничьих,  кочевых и земле дельческих племен, на социально-политическое влияние этого нового «принципа», становящегося мало-помалу господствующим. Применяя результаты такого рода исследований к России, им пришлось бы сде­лать оценку тех разлагающих общину условий, значение которых в особенности возросло со времени уничтожения крепостного права. Эта оценка логически привела бы их к попытке определить силу и значе­ние индивидуалистического принципа в хозяйстве современной сельской общины в России. Затем, так как значение этого принципа — под влия­нием враждебных коллективизму условий, — постоянно возрастает, то им нужно было бы узнать величину ускорения, приобретаемого индиви­дуализмом в ходе его вторжения в право и хозяйство общинников. Определивши, с возможною в таких случаях точностью, величину этого ускорения, они должны были бы перейти к изучению свойств и раз­вития той силы, с помощью которой они думали не только предупре­дить торжество индивидуализма и не только восстановить сельскую общину в ее первобытном виде, но и придать ей новую, высшую форму. При этом возник бы очень важный, как мы видели, вопрос о том, явится ли эта сила продуктом внутренней жизни общины или резуль­татом исторического развития высших сословий^[29]. Во втором из пред­положенных случаев, интересующая нас сила оказалась бы чисто-внешнею силою по отношению к общине, и тогда им прежде всего нужно было бы спросить себя, достаточно ли одних внешних влияний для переустройства экономической и социально-политической жизни данного класса? Покончивши с этим вопросом, пришлось бы немедленно считаться с другим, а именно — где должно искать точку приложения этой силы, в сфере ли условий жизни или в области привычек мысли нашего крестьянства? В заключение им нужно было бы доказать, что сила сторонников социализма увеличивается с большей быстротой, чем совершается рост индивидуализма в русской экономической жизни. Только сделавши это обстоятельство по крайней мере вероятным, они могли бы доказать вероятность той социальной революции, которая, но их мнению, не могла встретить в России «никаких» затруднений.

В каждом из вышеперечисленных случаев им пришлось бы иметь дело не со статикой, а с динамикой наших общественных отношений, «брать» народ не таким, «каков он есть», а таким, каким он стано­вится, рассматривать не неподвижную картину, а совершающийся по известным законам процесс русской жизни. Им пришлось бы употребить в дело то самое орудие диалектики, которое уже употреблялось Чернышевским для изучения вопроса об общине в самом абстрактном его виде.

К сожалению, ни Бакунин, ни Ткачев не сумели, как мы видели, подойти с этой, наиболее важной, стороны к вопросу о шансах социаль­ной революции в России. Они довольствовались тем убеждением, что народ наш «коммунист по инстинкту, по традиции», и если Бакунин обращал должное внимание на слабые стороны народных «традиций» и народного инстинкта, если Ткачев видел, что устранить такого рода слабые стороны можно лишь путем учреждений, а не логических доводов, то все-таки ни тот, ни другой из названных писателей не довели дело анализа до конца. Взывая к нашей интеллигенции, они ожидали социальных чудес от ее деятельности и полагали, что ее преданность заменит народную инициативу, ее революционная энергия займет ме­сто внутреннего стремления русской общественной жизни к социали­стической революции. Народное хозяйство, уклад жизни и привычки мысли нашего крестьянства рассматривались ими, именно, как непо­движная картина, как законченное целое, подлежащее лишь незначи­тельным видоизменениям вплоть до самой социальной революции. В представлении тех самых писателей, которые, конечно, не отказались бы признать современные им формы народной жизни результатом исто­рического развития, — история как бы «останавливала свое течение». От времени выхода в свет «Государственности и анархии» или «Открытого письма к Фр. Энгельсу» вплоть до первого или «второго дня после ре­волюции», сельская община должна была, по их мнению, остаться в своем нынешнем виде, от которого так недалек будто бы переход к со­циализму. Весь вопрос был в том, чтобы поскорее приняться за дело и идти по надлежащей дороге. «Мы не допускаем никаких отсрочек, ни­какого промедления... Мы не можем и не хотим ждать... Пусть ка­ждый соберет поскорее свои пожитки и спешит отправиться в путь!» писал редактор «Набата». И хотя по вопросу о направлении этого пути между Бакуниным и Ткачевым были коренные разногласия, но, во вся­ком случае, каждый из них был уверен, что если молодежь пойдет по указанному им пути, то успеет еще застать общину в состоянии жела­тельной прочности. Хотя «каждый день приносит нам новых врагов, со­здает новые враждебные нам общественные формы», но эти новые формы не изменяют взаимного отношения факторов русской обще­ственной жизни. Буржуазия продолжает отсутствовать, государство продолжает «висеть в воздухе». Погромче ударивши «в набат», поэнергичнее взявшись за революционную работу, мы успеем еще спасти «ком­мунистические инстинкты» русского народа и, опираясь на его привя­занность к «принципам общинного землевладения», сумеем совершить социалистическую революцию. Так рассуждал П. Н. Ткачев, так же или почти так же рассуждал и автор «Государственности и анархии».

Наша молодежь читала произведения обоих писателей и, поделив­шись на фракции, действительно спешила взяться за дело. С первого взгляда может показаться странным, каким образом ткачевская или бакунинская программа могла найти адептов в той самой интеллигент­ной среде, которая воспитывалась на сочинениях Н. Г. Чернышевского и уже по одному тому должна была выработать привычку к более стро­гому мышлению. Но дело — в сущности — просто и объясняется отчасти влиянием того же Чернышевского.

Гегель не даром отводил в своей философии такое важное место вопросу о методе, и не даром также те из западноевропейских социали­стов, которые с гордостью «ведут свою родословную», между прочим, «от Гегеля и Канта», придают гораздо большее значение методу иссле­дования общественных явлений, чем данным его результатам^[30]. Ошибка в результатах непременно будет замечена и исправлена при дальней­шем применении правильного метода, между тем как ошибочный ме­тод, наоборот, лишь в редких частных случаях может дать результаты, не противоречащие той или другой частной истине. Но серьезное отно­шение к методологическим вопросам возможно лишь в обществе, полу­чившем серьезное философское образование. Русское же общество ни­когда не могло похвастаться таким образованием. Недостаток фило­софского развития с особенною силою сказался у нас в шестидесятых годах, когда наши «мыслящие реалисты», создавши культ естествен­ных наук, открыли жестокое гонение на философскую «метафизику». Под влиянием этой антифилософской пропаганды, последователи Н. Г. Чернышевского не могли усвоить себе приемы его диалектического мы­шления, а сосредоточивали свое внимание лишь на результатах его исследований. В результате же этих исследований являлась, как мы знаем, уверенность в возможности непосредственного перехода нашей общины в высшую, коммунистическую форму общежития. Это убеждение страдало односторонностью уже в силу своей абстрактности, и ученики, оставшиеся верными духу, а не букве сочинений Чернышев­ского, конечно, не замедлили бы перейти, как я выразился выше, от алгебры к арифметике, от общих отвлеченных рассуждений о возмож­ных переходах одних социальных форм в другие к подробному изуче­нию вопроса о современном сoстоянии и вероятной будущей судьбе русской общины в частности. Так называемый «русский» социализм был бы поставлен, таким образом, на совершенно твердую почву. К сожале­нию, наша революционная молодежь даже и не подозревала, что у ее учителя был какой-то особенный метод мышления. Успокоившись на результатах его исследований, она видела его единомышленников во всех писателях, отстаивавших принцип общинного землевладения, и ме­жду тем как сам автор «Критики философских предубеждений» никогда не мог сойтись, например, со Щаповым^[31], наша молодежь видела в исторических трудах последнего лишь новую иллюстрацию и новые до­воды в пользу мнений своего учителя. Тем менее могла она подвергать строгой критике новые революционные учения. П. Н. Ткачев и М. A. Бакунин казались ей людьми совершенно одного направления с Н. Г. Чернышевским. Ученики Гегеля не оставили камня на камне в его сис­теме, строго держась того самого метода, который завещал им вели­кий мыслитель. Они держались духа, а не буквы его системы. Последо­ватели Н. Г. Чернышевского не решались даже подумать о критическом отношении к мнению своего учителя. Строго держась каждой буквы его писаний, они утратили всякое понятие об их духе. Вследствие этого, они не сумели сохранить в чистом виде даже результатов исследова­ний Чернышевского и ив смеси их с славянофильскими тенденциями образовали ту своеобразную теоретическую амальгаму, ив которой вы­росло потом наше народничество.

Таким образом предшествующая социалистическая литература за­вещала нам несколько (не нашедших подражателей) попыток примене­ния диалектического метода к решению важнейших вопросов русской общественной жизни и несколько социалистических программ, из ко­торых одна рекомендовала социалистическую пропаганду, считая рус­ское крестьянство столь же восприимчивым к ней, как и западноевро­пейский пролетариат; другая — настаивала на организации всенародного бунта, а третья, не считая возможной ни пропаганду, ни организацию, указывала на захват власти революционной партией, как на исходный пункт русской социалистической революции.

Теоретическая постановка революционного вопроса не только не подвинулась вперед со времени Чернышевского, но во многих отноше­ниях отступила назад, к полуславянофильским воззрениям Герцена. Русская революционная интеллигенция начала семидесятых годов не прибавила ни одного серьезного аргумента в пользу отрицательного ре­шения поставленного еще Герценом вопроса о том, «должна ли Россия пройти всеми фазами европейского развития?».

__________________________________

Примечания

1 «Социализм и политическая борьба» (здесь).

2 Ibid, (здесь).

3 Искандер, «Старый мир и Россия», стр. 31—32.

4 Ibid., стр. 37.

5 Прим. ко второму изд. В то время еще не было окончательно выяснено, что русская сельская община не имеет ничего общего с первобытным коммунизмом. Теперь это стоит вне сомнения.

6 Примеч. к новому  изд. Ср. мою статью «Н. Г. Чернышевский» в № 1 журнала «Социал-Демократ», Женева 1890 года.

7 Курсив принадлежит мне.

8 Сочинения Н. Г. Чернышевского, т. V., Genève 1879. Об общин­ном владении землею, стр. 135.

9 Сочинения, том V, стр. 16—19.

10 «Манифест Коммунистической партии», стр. 36—37.

11 Ibid., стр. 100.

12 В этих выписках курсив повсюду принадлежит мне.

13 «Борьба партий во Франции при Людовике XVIII и Карле X». Русская социально-демократическая библиотека, выпуск третий, стр. 5—8.

14 См. «Манифест Коммунистической партии», стр. 14 моего перевода.

15 См. «Хитрую механику», изд.  1877 г., стр. 47—48.

16 «Государственность и анархия», примечание А, стр. 7.

17 «Государственность и анархия», примечание А, стр. 10.

18 «Русский народ и социализм», Лондон  1868. стр. 7—8.

19 «Крестьянство умеет устроить свое самоуправление, умеет принять в мирское владение землю и общественно распоряжаться ею», «В. Н. В.» № 2, стр. 225.

20 «Государственность и анархия», стр. 223—224.

21 М. А. Бакунин, очевидно, и не подозревал, что община является в исто­рии раньше патриархата и существует у народов, не имеющих и тени «патриар­хальности». Впрочем эту ошибку он разделял со многими из своих современ­ников, например, с Родбертусом, а пожалуй, и с Лассалем, который в своей схеме истории собственности «System der erworbenen Rechte», t. I, S. S. 217 — 223 совсем не упоминает о первобытной общине.

Примеч. ко 2-му изданию. Повторяю, что русская сельская община не имеет ничего общего с первобытной общиной. Но в начале восьмидесятых годов это еще не было установлено. Г. П.

22 «Государственность и анархия», примечание А, стр. 18.

23 Курсив принадлежит мне.

24 «Государственность и анархия»,  примечание А, стр. 9.

25 «Offener Brief», S. 10.

26 „Offener Brief". S.S. 4—5-6.

27 См. журнал «Набат», 1878 год (№ и месяц не обозначены), статью «Революционная пропаганда», стр. L.

28 «Набат», 1879 г., №№ 3, 4, 5; стр. 2—3.

29 Несомненная опечатка, хотя сам Плеханов не исправил ее в новом изда­нии. Следует —  внешних условий.   Д. Р.

30 «Мы далеко не так нуждаемся в голых результатах, как в  и з у ч е н и и, — говорит Фр. Энгельс; — мы знаем уже со времени Гегеля, что без веду­щего к ним развития — результаты не имеют никакого значения; они хуже, чем бесполезны, если на них прекращается исследование, если они не становятся посылками для дальнейшего развития».

31 См. книгу Аристова:  «А. П. Щапов, жизнь и сочинения». С.-Петербург. стр. 89—92.

---

Наши разногласия - Письмо к П. Л. Лаврову (вместо предисловия)
Содержание II. тома
Наши разногласия - Глава   I. Некоторые исторические справки.